Короткевич
Шрифт:
«...В конце мая, — продолжает автор романа,—большая группа парней и девчат вместе с Горевой и Галиной Ивановной (завучем литературных курсов. — Д. М.) поехала на несколько дней в Ленинград. Это было что-то вроде прощального путешествия. В июне большинство из них должно было навсегда разъехаться по своим городам, оставив Москву и друг друга. Поэтому даже в веселье ощущалась какая-то грусть. И только Гринкевич ехал на север радостный, как будто в свадебное путешествие. Быть с Ириной в одном вагоне, жить в одной гостинице, целую неделю быть с ней... (...)
Вскоре после путешествия в Ленинград произошла решающая встреча. «И тут она повернула к нему лицо, какое-то такое незнакомое лицо, что у Андрея все оборвалось внутри. Что в нем было, в этом чужом лице? Конечно, оно было чуть более уставшим, чем всегда. Но главное было не это, не пустые глаза, даже не пересохшие губы. Главным было выражение. Было на этом лице выражение такого пренебрежительного презрения, что во сто крат хуже, чем сама ненависть. (...) Последующее утонуло в тумане. Времени не было. Он не знал, часы прошли или дни. Как будто у пьяного, в глазах остались только редкие обрывки событий. А между тем, он не пил ни капли. Вряд ли он и ел что-то все эти дни. (...) Встретил на улице соседа по общежитию. Тот говорил что-то о том, что его ищут три дня... (...) Значит, три дня не ночевал там. А где? Этого он не помнил». Потом: «Дома, перед тем как лечь спать, он уничтожил стихотворения, посвященные Ирине, уничтожил все бумаги, где хотя бы упоминалось ее имя. Он валился с ног от усталости, но не мог спать, пока в комнате оставались свидетели его слабости и его позора».
А вот свидетельства самого писателя. 28 июня 1960 года Владимир Короткевич писал Юрию Гальперину: «Предстоит лето работы. Кончена Москва. А жаль немного. И хуже всего, что (...) оставил в Москве едва ли не самого дорогого мне человека. Так ничего у меня и не вышло. И ведь знаю, что не такой уж добрый она человек, что, может, и жалеть не стоит, а все равно так скверно на душе, что дальше некуда. Что называется, «не везет». Напоследок из-за всей этой неурядицы, из-за огорчений и предстоящей разлуки неделю беспробудно трескали с ребятами винище. Уж мы его жрали, лакали, уничтожали. И все равно много осталось этой пакости в мире.
А до этого был Ленинград и короткие дни вместе: музеи, сады, улицы. И о каждом доме легенда, а о каждой картине в музее хоть новеллу пиши. Я влюблен в этот город, в горбатые мостики, в начало белых ночей, в блоковские острова, в закат над стрелкою, в тени рогатых колонн на нем. И каждая улица освящена ею.
Нескоро я теперь, парень, смогу полюбить, много, наверное, огорчений принесу другим и нескоро, наверное, попаду в Ленинград. Только когда притупится все окончательно, а иначе — как на дорогую могилу ехать.
Может, еще
На курсы сценаристов Короткевич попал. В 1960—1962 годах он опять жил и учился в столице Союза. Это была та и не та Москва. Казалось бы, город не успел измениться. Даже жил писатель в том же общежитии, что и раньше. Но рядом не было Нины. Точнее, была. Только не наяву, не рядом, а на страницах рукописи и в воображении.
Еще 16 марта 1960 года Владимир Семенович написал Янке Брылю: «И когда-нибудь, когда все будет окончено навсегда, я попробую описать это, чтобы самому еще раз пройти этой дорогой и провести по ней близких и дорогих людей, для которых я пишу всегда. И, возможно, немного успокоиться». «Второй московский период» стал временем создания романа «Леаніды не вернуцца да Зямлі». Короткевич начал писать его в сентябре 1960-го и закончил в феврале 1962 года. Публикация прошла в майском и июньском номерах журнала «Полымя» за 1962 год.
На следующий год был запланирован выход одноименной книги, куда должны были войти роман и повесть «Дзікае паляванне караля Стаха». Но набор подготовленного тома был рассыпан. Долгое время «Леаніды...» оставались известны белорусскому читателю только в журнальном варианте. На другие языки роман вообще не переводился. В 1982 году под названием «Нельга забыць» он вышел отдельной книгой. Поэтому Молева искренне говорила в интервью, что не читала роман, поскольку не знает белорусского языка.
Между тем отношения с Ниной Михайловной, тяжелые, болезненные, но такие притягательные, то угасали, то возрождались опять. В романе Ирина Горе- ва все же соединила свою судьбу с Андреем Гринкевичем. И одновременно согласилась на операцию. После ее проведения сердце героини не выдержало.
Признаться, пока исследователи не имеют сведений, которые позволяют уточнить взаимоотношения Владимира Короткевича и Нины Молевой во «второй московский период». Вообще были ли они? Как в реальности прошла операция? На последний вопрос ответить легче. Если учитывать факт, что Молева, к счастью, жива и сейчас, очевидно, что результат оказался благополучным.
В переписке писателя с Юрием Гальпериным и Янкой Брылем имя Нины Михайловны больше не упоминается. Между тем другие воспоминания (подробности — далее) свидетельствуют, что в то время у писателя возникали иные объекты интереса.
Известно еще одно письмо Владимира Семеновича к Нине Молевой, датированное 26 марта 1963 года. Короткевич писал ей из Минска: «Нина, милая! До сих пор не могу прийти в себя, и мне делается не по себе от воспоминаний о нашей последней встрече. Глупо как получилось, правда? Уезжал и видел в окне твое лицо и руку. Что же это ты натворила, чертик из табакерки? (...)
Из-за дел нет даже времени на то, чтобы обосноваться на новом месте. Сижу в доме друга в своей комнате. Это самая окраина. За домом дорога, а дальше заснеженное поле. Временами льет дождь и ест снег так, что скоро появятся проталины. В полях стада ворон. Картина не очень веселая, но она вся полна какого-то неясного ожидания и предчувствия, как я сам. [Скоро весна, и я не думал, что она будет такой, что жизнь подарит мне Москву и тебя, и все, чем только и может жить человек. Ничто еще, как оказывается, не кончено.]