Коротко лето в горах

Атаров Николай Сергеевич

— Понимаю, понимаю, — приговаривал Калинушкин. — Посоветуемся, запросим… Значит, я должен был взорвать Чалый Камень?

— Конечно, — по-дружески откровенно настаивал Устинович. — И дело с концом. А потом, уже между прочим, снял бы трубочку и позвонил…

— Кому?

— Прокурору.

— Ну, это уж слишком.

— Нет, почему же? Иногда полезно разобраться. Люди становятся сговорчивее, когда сообразят наконец, что вслед за экспертом могут пожаловать и следователь с прокурором и партийная

комиссия.

— А что, может, и в самом деле снять трубочку?

— А почему бы нет? Пообломают рога этому Летягину, научат считаться с реально существующим соотношением сил. Не донкихотствовать.

Калинушкин с интересом поднял голову. Детская улыбка играла на его толстых губах.

— Не донкихотствовать. Нет, погоди, погоди, — он даже хлопнул себя по ляжкам. — Тут с вами животики надорвешь! Значит, не донкихотствовать?!

Устинович с недоумением наблюдал непонятный ему приступ веселости, овладевший Калинушкиным. Дядя Рика, пошатываясь от колыхавшего его смеха, шел к телефону.

— Прости, я на минутку — распоряжусь.

Не закрывая двери в свою комнату, он давал приказания в трубку селектора.

— Снарядите пораньше колонну вездеходов и тягачей. Не забудьте цепи Галля, придется работать на льду. Будем взрывать Чалый Камень. Только не мешкать — в горах зима. И поставить в известность Ивана Егорыча…

В открытой двери стоял Устинович, он слушал Калинушкина и понимал, что не только одурачен, но и унижен всем предыдущим забавным разговором.

— Как все глухие, ты говоришь слишком громко, мой друг… — с угрозой в голосе сказал Устинович.

— Я понял. Тебе было бы легче, если бы я не делил с тобой ответственности, взял бы все на себя. Как берет на себя Летягин. — Калинушкин сейчас не смеялся — нет, он говорил просто и внятно, как бы самому себе, формулируя школьную алгебраическую задачку. — И ты знаешь — ты прав! Ведь у меня техника, огромные полномочия. И меня подгоняют сроки. Все согласятся, что самый лучший вариант тот, что позволит быстрее укладывать шпалы. А что, к примеру, у Летягина? Красивые чертежи? Да еще одна малость… — Он прошел мимо Устиновича в комнату. — Беззаветная любовь к делу.

Устинович последовал за ним.

— Мне кажется, ты защищаешь Летягина? Анекдот…

— Идите к черту, — сказал Калинушкин, срывая шнурок и пряча в нагрудный карман с батарейкой. — Идите к черту!

— То есть… как понимать?

— Да так, попросту… Чтобы здесь работать, надо любить дело, как свою жизнь… К черту! Ваша задача выполнена — вы меня убедили.

Калинушкин распахнул дверь.

— Я… вас… убедил?

— Вы или… он, — хладнокровно произнес Калинушкин. — Все равно. Прошу!

46

Летягин шел лесной дорогой. С голых сучьев

вспорхнула стайка скворцов, он проводил их любопытным взглядом. Потом вынул яблоко и с удовольствием надкусил его. Он шел все вверх и вверх, по камням…

Летягин знал, что Галочка утром уезжает. Но почему-то, не простившись с ней, он ушел в горы. Галя его искала, но не нашла. В ту последнюю ночь Галя и Дорджа долго ходили…

В глубокой выемке блестели рельсы. В ночной час железнодорожный путь был удивительно чист и ясен, как будто нет даже рельсов, а только их блеск. Хорошо идти по рельсам. Дорджа шел, балансируя, по одному рельсу, Галя — по другому.

Потом они пошли по шпалам.

— Ты прости, Галочка. Мне все-таки нужно знать. О чем вы разговаривали с Иваном Егорычем? — спрашивал Дорджа.

— Он говорил о том, что на склонах опасной зоны надо сажать молодой лес, — медленно вспоминала Галя, как будто не она говорила, а кто-то диктовал за нее помимо ее воли. — Он говорил: клены очень выносливы. Хороши кедры, жаль только — медленно растут. И очень практичны прямоствольные горные сосны. Он сказал: «Они будут как передовой отряд». Он сказал, что молодой дружный лес держит снег на сомкнутых ветвях. И не будет лавин! И еще он так сказал: «Вырубить лес труда не стоит, а вырастить лес дело долгое».

— И еще что сказал?

— «Жаль, жизни не хватает. Жизнь коротка, как горное лето», — вспоминая, медленно говорила Галочка. — А я в шутку сказал ему: «Да. И вот — снег на горах». И тронула его седые виски.

— А он?

— Ужасно рассвирепел.

— Он попросил тебя остаться?

— Что ты! Это я его просила. Я сказала ему, что у меня не хватит сил уехать от него.

— А он?

— А он стал меня передразнивать. И сказал, что у него хватит сил даже Чалый Камень взорвать.

— И взорвал…

Так они ходили всю ночь. Дорджа выспрашивал. Галя отвечала. Она говорила только о Летягине. Если спросить Дорджу, что еще она говорила, он сказал бы: не помню. Только помнил, как она говорила… Раньше прищуривалась на людей с усмешечкой — и от боязни обмануться, и от желания довериться. А тут ей позарез стало нужно понять человека. Зачем он такой? Почему он такой? Может ли она сама стать такой?

Наступил рассвет. Начался медленный снегопад.

— Вот и белые мухи, — сказал Дорджа.

Он осторожно сгреб с рельса горстку снега и, странно засмеявшись, точно вспомнив что-то давнее, слепил снежок и кинул в Галочку.

Улыбнувшись воспоминанию, Галя медленно слепила свой снежок.

Ленивый снег. Он тут же таял.