Короткое лето Сэмюэля Финка, эсквайра
Шрифт:
Правда, от раза к разу история все больше трансформировалась. Главным героем становился, понятно, рассказчик, а роль Шмулика скукоживалась, как шагреневая кожа. В последней версии, например, происхождение браслета было охарактеризовано крайне бегло и лаконично, а именно - репликой 'мы достали', сопровождавшейся легким кивком в сторону Шмулика. После этого он был явно упомянут лишь однажды - живописуя процесс торга, друг счел возможным произнести: 'Вон он тоже со мной был'. И вновь кивнул на Шмулика. Но тот вовсе не был в обиде. Напротив, он был совершенно счастлив. Впервые он чувствовал себя почти на равных, почти даже хозяином. Как-никак в этом празднестве была и его заслуга. А когда, внимательно выслушав рассказ, один из братьев Зверьковых накопил слюны и исполнил свой коронный плевок (длинная
Было поздно, почти девять часов. Стало совсем темно (во Фрунзе темнело рано). Давно было пора домой. Он знал, что дома уже волнуются, а бабушка наверняка совершила несколько безуспешных ходок по окрестностям, шаркая больными ногами и выкрикивая: 'Самуильчик! Самуильчик!' Он знал, что дома его ждет нагоняй, но не мог же он уйти первым! Только когда 'гости' начали расходиться - они шли по двое, а то и по трое, обнявшись за плечи, от чего казались сросшимися, как сиамские близнецы, пыля босыми ногами по белевшей в наступившей темноте дороге - он тоже позволил себе подняться и поспешить домой. Он мчался, в се убыстряя шаги, чему немало способствовало предчувствие, что, похоже, придется помучиться с животом. Это предчувствие его не обмануло. Зато о другом - куда более важном и страшном - его интуиция молчала. Шмулик ведь не знал, что беда обыкновенно подстерегает нас на взлете, а еще - что не только в плохих книжках, но и в жизни преступление влечет за собой неотвратимое, а, главное - незамедлительное, наказание .
Словом, когда он распахнул дверь в большую комнату, то обнаружил, что все семейство сидит вокруг стола, а на нем - о, ужас!
– валяется раскрытая шкатулка и в беспорядке рассыпано ее содержимое (не считая, увы, одного безвозвратно утерянного предмета). Отчаяние, казалось, парализовало бедного Шмулика, но иная - чисто физиологическая - потребность вынудила его ойкнуть и что есть мочи броситься в сад, в глубинах коего под сенью винограда смутно маячило дощатое сооружение, предназначенное для известно каких целей. Он едва избежал еще одного позора, в последний момент успев опустить шаровары и низвергнуть в черную бездну 'очка' последствия неправедного пира. На несколько мгновений он ощутил облегчение, но потом нравственные и, увы, физические страдания (ибо в животе продолжало крутить) нахлынули на него с прежней силой. Не менее получаса он боролся и с теми, и с другими, но если с физическими тяготами удалось как-то справиться, то нравственно он был совершенно раздавлен. Он чувствовал, что разоблачен и погиб. Погиб безвозвратно! Что оставалось делать бедному Шмулику? Какой-нибудь гусар в таких обстоятельствах немедля пустил бы себе пулю в лоб. Шмулик же продолжал сидеть со спущенными штанами, машинально созерцая сквозь щели между досками сад, казавшийся гораздо светлее мрака, окружавшего его в нужнике, и свет, мирно струящийся из окон дома, который еще совсем недавно казался ему родным и надежным. И вот теперь... все кончено! Он даже застонал от чувства несмываемого позора. Он, вероятно, продолжал бы сидеть так еще долго. О, он готов был остаться здесь навеки! Лишь бы отдалить ту минуту, когда ему придется взглянуть в глаза бабушке и маме. А, главное, папе. Но вот он услышал приближающиеся мамины шаги.
– Иди в дом. Немедленно.
– тихо и сухо сказала она и, не дожидаясь его реакции, тут же повернула назад.
Посидев еще несколько минут, он безнадежно поплелся следом, скрипнул входной дверью и, потоптавшись перед полуоткрытой дверью большой комнаты, наконец, вошел или, лучше сказать, вполз в нее. Они сидели в тех же позах, что и в первый раз. Он бросил на них быстрый взгляд. Ему показалось, что папа сидит весь черный, и он от испуга и стыда снова опустил глаза. Несколько секунд, которые, как пишут в плохих книжках, показались ему вечностью, продолжалось гнетущее и вязкое молчание. Шмулик шмыгнул носом, чувствуя, как к
– Где браслет?
– очень тихо спросил отец.
– Да, скажи, где браслет?
– спросила мама, как бы вторя ему, а на самом деле, чтобы не дать снова воцариться этой гнетущей тишине.
Ну, а следом за ней, подобно сирене, вступила бабушка.
– О, готеню, готеню!
– заголосила она, не забыв, впрочем, предварительно прикрыть форточку, чтобы соседи не слышали.
– Где это слыхано? Мой внук - воришка?!
Тут начался подлинный, как выражалась бабушка, гвалт. Все кричали одновременно. Шмулик слышал только отдельные выкрики:
– Семейная реликвия!
– Настоящие бриллианты!
– Диночке на свадьбу!
Папа гудел, мама тихо плакала, бабушка воздевала руки к потолку. Даже Динка что-то пищала и явно всех подзуживала. Как ни странно, от их криков Шмулику стало легче. Ведь он... ведь он... Слезы брызнули у него из глаз, как это бывает только в детстве. Тут ему стало совсем легко. Он плакал, не стыдясь. Он просил прощения. Он искренне раскаивался. Он уже и сам совершенно не понимал, как мог совершить этот ужасный поступок...Он правда-правда больше никогда не будет!..
Та тяжесть, которая еще минуту назад давила на него, куда-то исчезла. Собрание тоже явно смягчилось. Ему даже показалось, что бабушка протянула руку, чтобы погладить его, но под каменным взглядом отца быстро ее отдернула.
– Все же расскажи нам, так - для интереса - где браслет?
– повторил отец.
Шмулик, все еще всхлипывая, начал сбивчиво рассказывать. Папа в некоторых местах глухо постанывал, как от зубной боли, бабушка всплескивала руками, мама хваталась то за голову, то за сердце, но все слушали его, не перебивая.
Только когда Шмулик дошел до торга с барыгой, папа спросил:
– И за сколько же вы его продали?
– За 60 рублей...
– даже с некоторой гордостью ответил Шмулик.
– За сколько? За 60 рублей?!
– вскричала бабушка, и утихший было гвалт вспыхнул с прежней силой.
– Ограбил!
– Мошенник!
– Идиот! Ты, ты идиот!!
А потом снова:
– Настоящие бриллианты!
– Семейная реликвия!
– 60 рублей! Держите меня!
– Диночке на свадьбу!
Но на таком градусе сцена не могла долго продолжаться, и вскоре вновь наступил естественный спад. Общий крик разбился на отдельные островки, голоса постепенно зазвучали глуше, можно было уже разобрать содержание отдельных партий и т.д.
В конце концов, Шмулику в ультимативной форме предъявили несколько условий. Во-первых, чтобы больше он никогда ('слышишь, никогда!') не смел выносить из дома никаких вещей, даже, по его мнению, ненужных. Шмулик обещал. Во-вторых, чтобы он взялся за ум. Шмулик обещал и это. Чтобы слушался бабушку и помогал ей, чтобы не забывал перед сном помыть ноги ('самостоятельно и без напоминаний' - уточнил папа.) И еще, и еще... Все условия были Шмуликом безоговорочно приняты. Тем не менее, все (и он в том числе) понимали, что содеянное было слишком тяжело, чтобы вовсе обойтись без наказания. И оно - наказание - должно быть суровым. После краткого совещания семейный совет (трибунал?) постановил большинством в три голоса при одном воздержавшемся (бабушка), что отныне и вплоть до сентября, когда надо будет впервые идти в школу - в первый класс, Шмулик будет находиться под домашним арестом. То есть, больше, чем два месяца (ведь только заканчивался июнь!) никаких больше улиц, гулянок допоздна, дружков-бандитов, купания в арыках, набитых всякой гадостью, и прочих геройств. А надлежит отныне Шмулику проводить свои дни исключительно дома и в саду. В праздности, безделье и одиночестве...
– Ничего, ничего. Может быть, наконец, за ум возьмется.
– Поскучать иногда тоже полезно...
– Хоть книжку умную прочтешь! А то ведь совсем читать перестал!..
– И вообще, надо уже о школе подумать. Ничего ведь еще не куплено - ни портфель, ни тетрадки. И учебников нет.
– Ну, что, сынок, понял? Провинился - надо отвечать. Ведь виноват же?
– мягко спросил папа.
Шмулик кивнул.
– Согласен с наказанием?
Шмулик снова кивнул.
– Ну вот. Запирать мы тебя, конечно, не будем. Ты ведь человек ответственный, правда?