Короткое счастье на всю жизнь
Шрифт:
Обуреваемая жаждой перемен, я извела на свою голову две пачки хны и превратилась в огненный факел. В художественном салоне отыскалась холщовая зелено-красная юбка с бахромой, пугающая даже отчаянную ростовскую молодежь с «Бродвея».
В таком варианте я отправилась в отпуск в Москву. Ужасно хотелось быть стервой.
Поезд приходил на рассвете. Я смотрела в окно, видела, как бежит за вагоном Володя, и сама рванулась навстречу, слетев со ступенек прямо ему в руки. Становлюсь маленькой и беззащитной. Вижу огромные родные глаза так близко, что путаются ресницы, и слышу: «Вот это да! Смотрю, не понимаю. Два солнца — которое мое?»
Володя уже снимался в «713-й просит посадку» и мучился ненужностью в театре. В ту пору он часто упирался лбом в зеркало платяного
Приехала на год — осталась навсегда. Нижний Тагил. 1991 год.
Ездила на несколько дней в Горький. Юранечка Ершов доставал контрамарки в Большой театр. Ходила, таяла и плакала украдкой. Пленилась Катей Максимовой, Владимиром Васильевым, Марисом Лиепой. Танцевала во сне. Ждала Володю. Мы всё надеялись, что театральные дела Володи поправятся и все у нас будет замечательно. Остаться в Москве без работы, как ни уговаривал Володя, не могла и совершенно не умела ее искать. Володя врос в Москву. Их нельзя было разъять. Я понимала это и не понимала.
А в Ростове работы было столько, сколько сможешь. И центральные роли в театре, и телевидение, и театральное училище, где уговорила меня Кариша преподавать сценическое движение. У меня уже была своя огромная комната в доме во дворе театра.
Снова звонки, письма, приезды, ожидание.
Театр Пушкина приехал на гастроли. Я встречаю — нет Володи! «Твой на крыше», — говорят мне. И правда, он ехал на крыше вагона «для интересу» — это же здорово! Чумазый и сияющий. Ездили на выездные спектакли, каждый на свои. Когда Володя был свободен, ездил с нами.
Однажды выхожу на крылечко клуба, а Володю дед под ружьем ведет, поймал на месте преступления — пытался украсть самое лучшее совхозное яблоко. Сели они на приступочек, поговорили душевно — к концу спектакля грозный дед принес нам яблок на всю команду. Прощались, как родные.
На рассвете они улетают. Окно моей комнаты выходит на розарий. Душный изнемогающий аромат. Володя привез с выездного спектакля огромные гроздья черного пряного винограда. Предчувствие беды — обороняюсь злостью. Володино недоуменное, растерянное лицо. Умоляющие глаза. Мы вышли в еще серый предрассвет. Вот он пошел, сейчас обернется — я знаю, и тогда бросаюсь в дом и жутко чувствую, как взгляд его ударяется в пустоту. Зачем? Почему? Тогда мы не знали, что расстаемся. Напротив, мы строили планы покорения Ростова… и все было родное в нас.
Сколько лет прошло, а я все еще спотыкаюсь об эту пустоту.
Весной 1962 года на доске приказов висело распределение «Красных дьяволят» — одну из ролей должен был играть Володя. Вопрос о его приезде был решен. Позвонила Грета. Никогда не звонила и вдруг: «Абрамова ждет от Высоцкого ребенка! Ты должна знать!» Володя позвонил чуть позже, в тот же день, сказал, что прилетает. Я спросила: «Правда ли то, что мне сказала Грета?» Он врал, так убедительно врал. «Как прилетишь, так и улетишь», — сказала я. И поставила точку.
Ленком закрыли. Перешла в театр Горького. Выпускался спектакль «Свежий ветер» по пьесе местного автора, кажется, Суичмезова, что было тогда модно и очень полезно для карьеры. Театр должен был ехать с этим спектаклем в Кремлевский дворец. Я репетировала одну из ведущих ролей, но все бросила и уехала в Пермь. Уехала спасать актера, у которого только что умерла мама. Он страдал и поэтому пил, в Ростове для него работы не было, а вот в Пермь пригласили, и я, одна я, могла его спасти.
В далеком уральском городе. Нижний Тагил. 1990–1991 годы.
Больше не было писем. Редкие телефонные звонки —
Если бы ты знал, Володя, как мне было плохо!
Никого я не спасла. Я погибала сама. 4 августа 1963 года я родила девочку. Она прожила три дня и три ночи. Жить было незачем, но тот, кто был рядом, был еще слабее. Его надо было лечить, и еще надо было работать.
В конце августа — начале сентября, возвращаясь с гастролей Сочи—Краснодар, я была в Москве у Греты Ромодиной. Шла по Ленинградскому проспекту и вдруг затылком почувствовала взгляд. Оглянулась — никого. Я принесла взгляд домой, и тут же позвонил Володя — он видел меня из троллейбуса.
Вечером он приехал с Каришей Филипповой и привез мне песню «О нашей встрече что и говорить…». Клялся, что только что сочинил, Кариша божилась, что это правда. Я немного подулась и попросила написать мне текст; мне понравилось про «Большой театр» и не понравилось про «длиннющий хвост».
О нашей встрече что и говорить! —Я ждал ее, как ждут стихийных бедствий, —Но мы с тобою сразу стали жить,Не опасаясь пагубных последствий.Я сразу сузил круг твоих знакомств,Одел, обул и вытащил из грязи,Но за тобой тащился длинный хвост —Длиннющий хвост твоих коротких связей.Потом, я помню, бил друзей твоих:Мне с ними было как-то неприятно,Хотя, быть может, были среди нихНаверняка отличные ребята.О чем просила — делал мигом я,Мне каждый час хотелось сделать ночью брачной.Из-за тебя под поезд прыгал я,Но, слава Богу, не совсем удачно.И если б ты ждала меня в тот год,Когда меня отправили «на дачу»,Я б для тебя украл весь небосводИ две звезды кремлевские в придачу.И я клянусь — последний буду гад —Не ври, не пей — и я прощу измену, —И подарю тебе Большой театрИ Малую спортивную арену.А вот теперь я к встрече не готов.Боюсь тебя, боюсь ночей интимных.Как жители японских городовБоятся повторенья Хиросимы.Блокнотный лист простым карандашом мелким почерком долго хранился у меня, пока не начался очередной приступ борьбы с прошлым.
На другой день мы за руки пошли подавать заявление на развод.
Я посылала тебе документы — ты говорил, что терял.
Бродили, оказались у дома, где жил И. Тарханов. Вспомнили, как сидели у него в длинной узкой комнате, пили кьянти из плетеной круглой бутылки из самой Италии. Помолчали, прижавшись, и пошли в официальное учреждение. Мы договорились, что я сохраню фамилию. В мае 1965 года пришла куцая бумажка с ладонь. Она известила меня, что «брак расторгнут». Она ни о чем не могла меня известить — я не верю казенным бумагам.