Короткометражные чувства
Шрифт:
…и мы внемлем. Мы никогда больше не говорим о Наталье Дмитриевне; Глашка же, высунувшаяся на миг в коридор, тихо-тихо прикрывает дверь в ее комнаты.
Лист двадцатый
Осадки
Когда Д'ивачка, наконец-то покинула кровавое убещиже, когда ее вовсе неблагообразная мамаша, выкатившая из себя несколькими годами раньше еще несколько детенышей, наконец-то прооралась и заснула, над некрасивой стандартной кроваткой новоприбывшей
Между тем осадки(назовем их теперь так) начали сгущаться над беспокойно спящей Дивачкой, прошедшей только что через ужас-ужас-ужас. Еще совсем недавно она чуть не задохнулась от нехватки кислорода — мамашины схватки так сдавили ее, что Дивачка подумала о Конце, так и не познав Начала. Как хотелось ей снова вернуться в свое прежнее состояние покоя и безмятежности! Как хотелось окунуться в тот теплый и безопасный мир, где она — рыбкой? птицей? — чувствовала себя так чудесно! Но куда, куда несет ее страшная волна? Не убьет ли? За что ей эти мучения? «Надо ли вообще появляться на этот серый свет?» — вертелось в ее маленьком мозге, да так там навсегда и осело.
Ох, как страшно, как неуютно, как одиноко было нашей Дивачке в тот момент! Казалось, гигантская акулья пасть с тысячами огромных острых зубов тотчас поглотит ее, если она не увернется, если не сделает еще одного движения! И еще одного… И ещё! Ещё! Ещё-ё-ё-ё-ё-ё!! Крик, который, казалось, стал самой Дивачкой, разрывал ее на части, но что она могла поделать? Безысходность в тисках маточных сокращений — вот она, «Великая Ночь Души», бездонное отчаяние, первая Голгофа и ощущение жизнькиной бессмысленности, что тоже, впрочем, навсегда отложилось в выдвижные ящички памяти того, что некоторые называют душой.
Потом стало немного легче, но лишь немного. И ненадолго. Отовсюду сочилась кровь — ее и так было много, но сейчас впору оказывалось захлебнуться; и слизь какая-то кругом, и вязкость, и ямы с нечистотами… То и дело Дивачка проваливалась то в один, то в другой грязный колодец. Запахи потных разнополых, их ввинчивание друг в друга, их вколачивание, вдалбливание, втягивание, засасывание; их желание обладания и мазохистская мечта подчинения, смешанная со стыдом, страхом и удовольствием: чудовищная машина отношений — да мясорубка же, мясорубка!! Под это дело Дивачку нашу так сжало, так скрутило, что она чудом не задохнулась, и только увидев горящую в огне странную птицу, через мгновение уже вылетающую из пепла целехонькой, — хоть бы хны ей! худо ли быть
Мамаша же, освободившись от бремени, тяжело вздыхала и слабо улыбалась. Пожалуй, это ее последние роды: все-таки тридцать пять, да и сколько можно нищих плодить? И так три рта сидят, теперь вон четвертый… Ванька, собака, опять не удержался… а на аборт не решилась. От мыслей сих мамаше нашей стало совсем уж грустно, и она подумала, что если вдруг еедщерь прославится… Станет известной… Певицей, к примеру… Да-да! Примой! Как… — ну, кто там? — как Образцова! Большой театр, цветы, аплодисменты… Ее дочь показывают — да-да! — по телевизору… Слезы умиления у соседей и родственников… Открытая по случая баночка белых грибов и бутылка вишневой наливки… «Гордитесь сестрой!» — «Эй, мамаша, смотрите!» — та самая, остроносая акушерка в круглых очочках, уже тормошила ее, указывая на Дивачку — не красивую и не уродливую, с очень тоненькими ножками и пальчиками. «Ой…» — простонала вдруг мамаша и, услышав доносящуюся откуда-то сверху музыку, потеряла сознание. Однако бедняжка понятия не имела, что это была увертюра к «Травиате»: никаких опер она знать не знала.
Дивачка же тем временем лежала на, как мы уже говорили, некрасивой стандартной кроватке в окружении таких же, как она, тел. И, если кто не помнит, над кроваткой этой успела образоваться некая облачность.Осадки (назовем их так снова), посетившие 3 апреля 1971 года один из неприглядных столичных роддомов, сгустились над герлицей и завели следующий разговор:
— Я могу дать ей обаяние. Красоту. Летящую походку, — пропел Туман.
— Зачем? Лучше ум! — прошелестел Иней.
— Ум без красоты, явно как и наоборот, для женщины губительны, — заплакал Дождь. — Я же могу дать ей гармонию.
— Нет-нет! — ворвался Ливень. — Я подарю ей главное — талант! Она будет выступать на сцене, она будет счастлива!
— Но разве можно быть счастливой без любви? — простучал Град. — Посмотрите-ка, в кого я без нее превратился! Бьюсь и бьюсь, как об стенку горох… Зная это, я мог бы дать ей силу воли… — но его перебили почти нежно:
— Нужно уметь расслабляться! — пролилась Роса, играя всеми цветами радуги. — Я подарю ей легкое дыхание…
— Вы дадите ей всё: ум, красоту, талант, силу воли, любовь… — сказал внезапно появившийся Снег так, что все побелели. — Но за этоя вытрясу из нее всю душу! — с тем и пошел.
А Дивачка наша в тот миг закричала так громко, так пронзительно! «Зачем ему моя душа? Почему он хочет ее вытрясти? За что-о-о-о?! А-а-а-а-а-а!!» — рыдала новорожденная, извиваясь и корчась, но никто ее не понимал, а потому — не слышал.