Коррида

Думбадзе Нодар Владимирович

Я вернулся на свой корабль и, пока он курсировал вокруг Пиренейского полуострова, ни разу не спустился на берег, ни разу не ступил на землю Испании...

В комнате наступила тишина. Опешившие девушки сидели молча, словно куклы. Рассказ Дато, начатый в шутливом тоне, обернулся неожиданной для нас концовкой.

Я сидел закрыв глаза и чувствовал, как тают в розовом тумане сладкие грезы моего детства, как исчезают в зыбком мареве моя Испания, баски, андалузские ночи,

Карменситы и доны Хосе, кастаньеты, знойное солнце, республиканцы, "Бандера росса", Гарсиа Лорка, отец мира нашего Сервантес... Исчезал, улетучивался несбывшийся, красивейший мой сон. И меня взяла досада. Я разозлился сам на себя. Я вскочил и крикнул:

– Ерунда все это!.. Все, что ты тут наговорил, - ерунда!

Крикнул и тут же почувствовал, что переборщил.

– Почему?
– спросил Дато спокойно, но я заметил, как он вдруг побледнел.

– Потому что на кладбищах Испании покоятся сотни матадоров, погибших на корриде!

– Я еще не слышал, чтобы бык бросал вызов матадору, - улыбнулся Дато.

– И все равно - ерунда!

– Ну, знаешь!
– вмешалась Нана.

– Замолчи ради бога!
– отмахнулся я.

– Долой гуманизм! Да здравствует каннибализм!
– хлопнула в ладоши Лили.

– Дура! Кому нужен твой сопливый псевдогуманизм?

– А бык?
– спросила удивленно Лили.

– Какой бык?

– Тот самый. Белый бык. Тебе не жаль его?

– А вы, уважаемая, какое бы из животных вы разрешили использовать для поединка с тореадором?
– спросил я насмешливо.

– А никакое!
– ответила Лили.

– Как же поступить бедному тореадору?

– Так, как поступаем мы, грузины...

– То есть?

– По крайней мере, так убивать быка - это варварство!

– Ах вот оно что! Варварство?! А холостить годовалого бычка, в три года впрягать его в ярмо, в течение десяти лет не давать ни дня покоя и отдыха, заставлять с утра до ночи пахать, сеять, убирать, таскать песок и камень, лупить его, драть с него семь шкур, а потом - состарившегося, обессилевшего, истощенного - зарезать, повесить за ноги, разделать тушу и продать втридорога, - это, по-твоему, гуманно? Это, по-твоему, красиво?! Чтобы скрыть охватившее меня волнение, я подошел к окну. По улице, задрав огромный ковш, с грохотом тащился экскаватор. Мелкой дрожью задрожали кофейные чашки на столе. Шум экскаватора постепенно удалился, и в комнате вновь наступила тишина.

– Да-а... Чем больше мы любим животных, тем они вкуснее... проговорила Лили и улыбнулась натянутой, кривой улыбкой.

Дато возился с трубкой. Нана сидела, уткнувшись

лицом в ладони. Вдруг она тихим голосом начала:

...Радость ты делил со мною и в несчастье был подспорьем,

Одевал меня зимою, выручал с нуждою в споре.

У меня по телу пошли мурашки.

Был ли грустный день поминок, свадьбу ль шумную справляли,

Мы тебя же, наш кормилец, на закланье посылали.

Нана убрала с лица ладони и продолжала:

Шел на плаху ты покорно - ведь всегда ты людям верил.

Боль мою, о друг наш верный, я стихам своим поверил...*

_______________

* Отрывки из стихотворения Ш. Нишнианидзе "Вол".

...У меня словно камень с сердца свалился... Я быстро схватил фуражку и направился к двери.

– Постой, куда ты? Не проводишь меня?
– спросила, вставая, Лили.

– Сегодня тебя проводит Дато!
– ответил я и вышел.

У Верийского базара, перед мясным магазином, стоял огромный, длинный, как поезд, рефрижератор. С накинутыми на головы мешками, словно куклуксклановцы в капюшонах, рабочие с гвалтом разгружали машину. Пахло кровью и мясом. Картина была не из захватывающих, но тем не менее я остановился. Стоявшие в кузове рабочие, ворча и ругаясь, подавали двум другим окоченевшие говяжьи туши, и те, тоже ворча и отругиваясь, тащили их в магазин.

– Закурить не найдется?
– обратился ко мне один из рабочих, согревая дыханием озябшие руки.

Я протянул ему пачку сигарет и спросил:

– Мороженое?

– Свежие пасутся в поле!
– ответил он и попросил спичек.

Шел на плаху ты покорно - ведь всегда ты людям верил.

Боль мою, о друг наш верный, я стихам своим поверил,

вспомнил я и вдруг почувствовал, что готов расплакаться. Я молча отвернулся и зашагал по улице. У сверкающего огнями здания филармонии я остановился и взглянул на фигуру Музы. Раскинув руки, она глядела на меня своими огромными красивыми зелеными глазами. И мне показалось, будто Муза сказала мне:

– Ничего не поделаешь, друг. Так устроена жизнь...

В ту ночь сон долго не шел ко мне. Потом тьма превратилась в розовый туман, и я почувствовал, как ко мне возвращаются сладкие грезы моего детства. В зыбком мареве стали возникать милые сердцу видения Испании, басков, андалузских ночей, Карменсит и донов Хосе, кастаньет, знойного солнца, Дон-Кихота и Санчо Пансы, республиканцев, "Бандера росса", Гарсии Лорки и отца мира нашего - Сервантеса... Я погружался в сон, окутанный розовым туманом, - в счастливейший из когда-либо виденных мною снов...