Корсар
Шрифт:
44
Я бывал в Пскове в конце двадцатого века. Меня пригласил туда однокурсник по институту, сбитый летчик, капитан, которого в тридцать лет отправили на военную пенсию, потому что кого-то надо было сокращать, а он налетал достаточное количество часов, чтобы получать постоянное денежное довольствие от государства. Мы оба были капитана, пусть и разными, и примерно одного возраста, поэтому быстро подружились. Из института он ушел сам. Понял, что не его — и бросил на третьем курсе. После чего развелся
— Скобарь! — презрительно произнес мой однокурсник.
Он знал местных хорошо, потому что много лет служил в летной части рядом с Псковом.
На раздолбанном «пазике» мы поехали в приграничную зону. Поскольку у меня не было разрешения на нахождение там, вышли до пограничного поста и пошагали в обход его по лесной дороге. По пути миновали мызу, которая казалась заброшенной. Дом был из почерневшего от времени дерева, двухэтажный, с высокими острыми башенками. Строивший его явно обожал готику.
— Там живут две бабки, дочери человека, которому принадлежала вся земля в этой округе. Землю забрали, его шлепнули, а дочерей не тронули. Вот так и живут с тех пор вдвоем на подножном корме, потому что не работали в колхозе, пенсии не получают.
От этой мызы до мызы моего однокурсника было безлюдных километра три. Дальше километрах в двух жил фотограф-любитель, который тоже не хотел работать и не только в колхозе, а еще через полтора километра — дед, когда-то батрачивший на отца бабок и сумевший дезертировать из армий четырех стран: русской царской, эстонской, немецкой и советской. В первых трех случаях остался безнаказанным, но в последнем, видимо, выдрал у удачи все волосы — и несколько лет провел там, где семь гудков, и все на работу. Вокруг мыз были луга с высокой травой, на которых паслись олени и кабаны. Местное население разводить скот не хотело. Говорили, что некуда сдавать молоко, но дело, скорее всего, в том, что собирать бутылки легче. Жили бедненько, но беззаботненько.
В самом начале восемнадцатого века за пределами кирпичных псковских городских стен с высокими острыми башнями не было даже слобод. Их снесли в позапрошлом году, когда готовясь к нападению шведов. Враг оказался коварным — не счел нужным нападать. За что шведов возненавидели еще больше. Побывать в городе я не успел. Мы пришли к нему в конце дня и на следующее утро, двенадцатого июля, двинулись дальше, но уже не в одиночку, а в составе Большого полка, как сейчас называли армию, под командованием генерал-фельдмаршала Шереметева. Он был первым обладателем такого чина в русской армии. Получил вместе с орденом Святого Андрея Первозванного за прошлогоднюю победу над шведами. Также он был первым и пока единственным в Московии командором Мальтийского ордена.
Шереметеву пятьдесят лет. Дороден, с немного обвислыми щеками и животом. Голубые глаза как бы сонные, но время от времени через них из-под густых светлых бровей на тебя смотрел смышленый зверек, а длинноватый нос на гладко выбритом лице, наверное, предупреждал о чрезмерном любопытстве. По отзывам
Познакомились мы во время первой стоянки. Я был приглашен в шатер генерал-фельдмаршала. Именно приглашен. Мол, будет время, загляни ко мне, но не позже, чем через четверть часа. Он сидел на низком и широком раскладном стуле, напоминающем шезлонг. Двумя белыми пухлыми руками держал кубок, изготовленный из морской раковины в серебряной оправе и наполненный вином, и делал из него маленькие глотки в промежутках между фразами. Мне предложили присесть на сундук, поскольку второго стула не было, и дали обычный серебряный кубок, судя по гербу на нем, изготовленный в Венеции, с красным вином. Вкус был немного вяжущим и с горчинкой, но при этом отдавал цветочным медом. Я пробовал только одно вино с подобным вкусом.
— Кьянти? — спросил я.
Генерал-фельдмаршал чуть не поперхнулся вином и воскликнул:
— Надо же! Все-таки нашелся человек, который угадал по вкусу! Здесь никто понятия не имеет об итальянских винах, — и спросил: — Бывал в Италии?
— Доводилось, — ответил я.
— Я проехал ее с севера на юг, когда на Мальту направлялся, и полюбил итальянские вина. Мне их привозили каждый год по несколько бочек, но в этом враги наши не пропустили. Не могут простить мне прошлогоднюю победу! — похвастался он.
— Уверен, что это не помешает тебе одержать другие, не менее блестящие победы! — лизнул я.
Шереметев оказался крепок на похвалы:
— Да какая там блестящая! Нас было раза в три больше!
— Под Нарвой было в пять раз больше, что не помешало проиграть, — возразил я.
— Из-за предателей-иностранцев, — произнес он, потом, наверное, вспомнил, что я тоже приехал из-за границы, и нашелся: — Мне сказали, ты наш, хоть и вырос там.
Я не решился отречься от такой чести.
— Сейчас командиры почти все наши, предательства не жду, — сообщил он и внимательно посмотрел мне в глаза, будто я — единственный, в ком он не уверен до конца. — Пойдем по приказу государя нашего Петра Алексеича в Ливонию для поиска и промысла над врагом, куда военный случай позовет. Ты последним подошел, тебе и замыкать колонну.
Это он так мягко дал понять, что доверия к моему полку нет.
— Могу замыкать, могу поиск вести, могу и то, и другое одновременно, — говорю я. — Главное ведь — чтобы командир тебе доверял.
— Предупреждал меня царь, что ты норовистый, за словом в карман не лезешь и политес не блюдешь! — весело произнес Шереметев и сделал большой глоток вина. — Ладно, три дня идешь замыкающим, а потом перемещу вперед, — пообещал он. — К тому времени как раз на вражеской земле уже будем.
— А известно, где шведы и сколько их? — поинтересовался я.
— По неточным сведениям генерал-майор Шлиппенбах, битый мною в прошлом году, вышел из Дорпата с семью тысячами пехоты и конницы и шестнадцатью пушками. Куда пошел — не ведомо. Будем искать, — ответил генерал-фельдмаршал. — В моей колонне семнадцать с половиной тысяч при двадцати четырех пушках, включая твои, и послезавтра по реке выдвинется генерал-майор Гулиц с шестью с половиной тысячами при восьми пушках.