Корсар
Шрифт:
– Вот сплетница! Уж больно ты любишь шишки да царапины!..
– А сам-то!
Стоя друг против друга, они залились смехом.
Гильемета не могла успокоиться:
– Скажи-ка... Кто это, новая-то твоя?
Но Тома насмешливо свистнул.
– Кто?
– сказал он, - а та, к которой я пойду... и которая мне не прожужжит ушей, как ты, болтунья! Ну, теперь довольно. Дай пройти, мне пора... Уж первый час, никого не останется в кабаке!
Она за него уцепилась:
– Скажи, кто? А
Он поддразнил ее:
– Береги лучше юбку!.. Я сам тебя не пущу...
Красная, как мак, она вырвалась сильнее, чем стоила эта шутка.
– Иди, дурной!.. Вот тоже... видали вы такого пирата?
– Замолчишь ты, балаболка?
Насильно ее поцеловав, он захлопнул за собой дверь.
VII
В кабаке у Больших Ворот матросы Жюльена Граве все еще пьянствовали. Все были налицо. Входящего Тома Трюбле со всех сторон встретили криками.
– Будьте здоровы!
– сказал он, отвечая всем сразу.
– Вот и я опять, как обещал. Где бы тут присесть?
Он перелез через две скамейки и через стол. Плащ свой вскинул на плечо. Ножнами своей шпаги он задел чей-то стакан и опрокинул его.
– Смотри-ка, Трюбле!
– вскричал сидевший за стаканом.
– Твоей шпаге пить захотелось.
Трюбле засмеялся. В дальнем углу кто-то, сидевший за столом с несколькими собутыльниками, поднялся с табурета.
– Шпага?
– сказал он.
– Так, стало быть, мы теперь уже дворяне?
Тома Трюбле, успевший сесть, сразу вскочил.
– Кто меня задевает?
– сухо спросил он.
Но тот предпочел благоразумно промолчать. Тома снова занял свое место. Матросы поднимали вокруг него стаканы.
– Трюбле, матрос! Ура! Выпей за наше здоровье!
Он выпил. И пока служанка подавала новую кружку, он сделал вид, будто портупея ему мешает, и, отстегнув ее, положил шпагу на стол, как при нем это давеча сделал кавалер Даникан.
– Черт подери!
– выругался он.
– Хочет она пить или нет, а за эту рапиру тоже стоит раздавить стаканчик; это та самая, которую носил покойник Гильом Морван, наш капитан. И, поистине, он хорошо ею владел.
– И ты тоже!
– закричали ребята.
– Ура! Этот стакан за рапиру!
Иные сказали: "за рапиру Гильома Морвана", а иные: "за рапиру Тома Трюбле". Довольный Тома ударил рукой по стальному эфесу, по-прежнему подражая Даникану.
– Так-то!
– сказал он, поглядывая в дальний угол.
– Шпага стала моей, как вы все подтвердили, по праву наследства. И как Гильом ею владел, так буду владеть ею и я, - капитан, как и он...
Он громко произнес надменный девиз, который герцогиня Анна высекла на границе своего замка:
– И "кто бы ни роптал, - так будет! Я так хочу!"
Послышались новые восторженные крики. Один из рьяных матросов со всей силы ударил кулаком по столу.
–
– завопил он.
– Эту чашу за Тома, капитана!
Чей-то голос, трудно было разобрать откуда, спросил:
– Капитан? Да будто бы?
– Да, капитан!
– властно сказал Тома.
– "Кто бы ни роптал..."
Но никто не роптал, совсем напротив. Во всей кучке матросов с "Большой Тифены" поднялось шумное ликование.
– Правильно сделано!
– кричали со всех сторон.
– Командуй, капитан! Бей голландцев! Да здравствует король! Тома, бери нас к себе на судно, мы твои люди.
– Черт меня побери, - воскликнул Тома, - если я не заберу вас всех, доказавших свою храбрость!
– Когда ты снимаешься с якоря?
– спросил один из самых трезвых.
– Завтра, если захочу!
– решительно ответил Тома.
В это время среди тех, кто пил в дальнем углу кабака, разгорелся спор:
– Да сиди ты!
– советовал один из них другому, тот самый, что недавно издевался над шпагой Тома Трюбле.
– Сиди и подожди немного. Не видишь разве, он пьян?
– Да, - подтвердил еще один.
– И смотри, пьяный, он зол, как собака. Так же, как его отец, и все в их доме, когда напьются.
Но вставший не слушался товарищей.
– Как собака или кошка, - мне все равно. Ты разве не слышал, что он намерен завтра сняться с якоря? Я сегодня же с ним поговорю, и, пьяный или трезвый, а он меня выслушает.
– Винсент, ты с ума сошел! Чего ты? Незачем искать ссоры...
– Я и не думаю ссориться. Нет, клянусь Богоматерью, я не ищу ссоры!
Продолжая стоять, он высвободился из рук, пытавшихся его удержать. И подойдя к столу, за которым сидели ребята с "Большой Тифены", он придвинулся к Тома Трюбле и положил ему руку на плечо.
– Тома!
– окликнул он его глухим и немного хриплым, но четким голосом.
Сразу наступило молчание. Человек, обратившийся к Тома, говорил негромко. Тем не менее его хорошо расслышали, может быть из-за странного его голоса. И как только он его окликнул, все пьяницы тут же прекратили крик и пение, так как для всех стало явной и неожиданной очевидностью, что не время горланить, и что должно произойти что-то важное.
Тома Трюбле разом повернулся на своем табурете. Побеспокоенный таким образом в разгаре пьянства и среди своих матросов, он готов был по своей природной вспыльчивости броситься на незваного собеседника. Он вскочил, сжав кулаки.
Но увидев подошедшего и узнав его, Тома сразу утих, расхохотался и снова уселся.
– Вот как?
– сказал он.
– Это ты, Винсент Кердонкюф? Чем ты там занят, в своем углу; отчего не идешь сюда, выпить с нами?
Успокоенная толпа громко выразила одобрение. Один только Винсент Кердонкюф не вторил ей.