Кортни. 1-13

Смит Уилбур

— В первый раз пугаются даже храбрейшие, — сказал Маниоро. — Но ты не побежал.

Привал устроили в полдень, расположившись в тени высокого, изрядно ощипанного жирафами дерева. Стали ждать Ишмаэля, который отстал почти на полмили и брел через саванну в одиночестве — фигурка с узлом на голове подрагивала в плывущем от зноя воздухе. Лойкот опустился перед Леоном на корточки и насупился, всем своим видом показывая, что намерен, как и подобает настоящим мужчинам, поговорить о чем-то важном.

— М'бого, то, что я скажу, есть истинная правда, — начал он.

— Я тебя слушаю, Лойкот. Говори, и твои слова дойдут до меня, — заверил паренька Леон, придавая лицу серьезное выражение.

—

Говорить со стариками, как ты говорил два дня назад, толку нет. Мозги у них что каша из маниоки. Им бы только пиво пить. Они забыли, как выслеживать зверя. Они не слышат ничего, кроме бабьей болтовни, не видят дальше стен своей маньяты и умеют только пересчитывать скот да набивать брюхо.

— Старики все такие, — сказал Леон, понимая, что и сам в глазах мальчишки скорее всего уже стоит на грани старческого слабоумия.

— Хочешь знать, что происходит в мире, спроси нас.

— Кого это «нас»?

— Нас, хранителей стад, чунгаджи. Пока старики греются на солнышке, пьют пиво да болтают про свои великие дела, о которых никто уже не помнит, мы, чунгаджи, перегоняем скот с места на место и сами идем за ним. Мы все видим, все слышим.

— Скажи мне, Лойкот, как ты узнаешь, что видят и слышат другие чунгаджи, те, которые находятся на расстоянии нескольких дней пути?

— Они мои братья. Многие из нас в один год прошли инициацию.

— Можно ли узнать, что видели вчера чунгаджи, находящиеся со скотом где-нибудь на равнинах за Килиманджаро? Это дней десять пути.

— Можно, — уверенно ответил Лойкот. — Мы ведь разговариваем друг с другом.

Верилось в такое с трудом.

— Сегодня на закате я буду говорить с моими братьями, и ты сам можешь послушать, — предложил Лойкот.

Ответить Леон не успел — с равнины прилетел пронзительный вопль смертельно испуганного человека. Мужчины схватили оружие, вскочили и обернулись в направлении крика. Через саванну по направлению к ним мчался, придерживая обеими руками узел на голове, Ишмаэль. За ним на длинных розовых ногах несся здоровенный страус. Птица явно выигрывала в скорости и быстро нагоняла жертву. Леон уже видел распушенный плюмаж. Страус был цвета черного оникса с белыми перьями на хвосте и кончиках крыльев, трепещущими в праведном гневе. Чужак в белом посмел вторгнуться на запретную территорию, и теперь его ждало суровое наказание.

Леон и оба масаи поспешили на помощь. На бегу они кричали и размахивали руками, пытаясь отвлечь разъяренную птицу, но ее интересовал только Ишмаэль. Догнав жертву, страус вытянул длинную шею и с такой силой ударил клювом по узлу, что незадачливый слуга не удержался на ногах и упал, подняв облако пыли. От удара о землю узел раскрылся, и содержимое, горшочки и мисочки, раскатилось вокруг. Страус, подскочив ближе, принялся пинать и рвать Ишмаэля когтями, а потом, словно этого было мало, опустил голову и начал клевать несчастного в руки и ноги. Бедолага взвыл от боли, из свежих ран выступила кровь.

Проворный как заяц, Лойкот легко обогнал мужчин и, сблизившись с птицей, издал воинственный клич, словно приглашая противника на поединок. Страус соскочил с распростертого тела и угрожающе двинулся навстречу новому противнику. Раскинув короткие, будто подрезанные крылья, он высоко вскидывал ноги, задирал и опускал голову и еще издавал при этом злобные каркающие звуки.

Лойкот взялся за края накидки, задрал ее повыше, разведя в стороны, как крылья, и, в точности подражая движениям и крикам страуса, двинулся по кругу. Смысл маневра заключался, вероятно, в том, чтобы спровоцировать птицу на атакующие действия. Некоторое время противники просто ходили по кругу, однако долго так продолжаться не могло. Страусу бросили вызов на его территории, и в конце концов ярость и чувство оскорбленного достоинства взяли верх над инстинктом самосохранения. Вытянув шею и целя

клювом в лицо врагу, страус устремился в наступление. Именно на это Лойкот, похоже, и рассчитывал. Наблюдая за парнишкой, Леон понял, что тот скорее всего уже оказывался в похожей ситуации и прекрасно знает, как себя вести и что делать. Смело шагнув навстречу атакующей птице, пастушок изловчился, подпрыгнул и, обхватив ее обеими руками за шею, поджал ноги. Центр тяжести у страуса сместился, и он потерял равновесие. Поднять голову не удавалось. Секунду-другую страус кружил, хлопая отчаянно крыльями и стараясь удержаться. Леон вскинул ружье и шагнул ближе, чтобы хорошенько прицелиться.

— Нет! Эфенди, нет! Не стреляйте! — закричал Ишмаэль. — Оставьте это отродье шайтана мне! — Ползая на четвереньках по земле, он искал что-то среди разбросанных кухонных принадлежностей, а когда поднялся, в его руке Леон увидел сияющий нож с загнутым лезвием. — Задери ему голову! — крикнул слуга Лойкоту, и когда мальчишка так и сделал, полоснул по горлу, одним мастерским ударом разрезав его до позвоночника.

— Теперь отпусти! — приказал Ишмаэль, и Лойкот отпустил птицу и отскочил в сторону, чтобы избежать ее когтей.

Освободившись, страус бросился было прочь, но тут из перерезанных артерий ударила вверх струя крови. Птица потеряла ориентацию, пошатнулась и пошла кругом на слабеющих розоватых ногах. Голова клонилась все ниже, как увядающий цветок на надломленном стебле. Сделав пару кругов, она упала, попыталась подняться, потом затихла, и только вытекающая толчками ярко-красная артериальная кровь свидетельствовала о том, что ее сердце еще бьется.

— Аллах велик! — торжественно произнес Ишмаэль, пиная еще живое тело. — Нет Бога, кроме Аллаха! — Наклонившись, он аккуратно вскрыл птице брюхо и вырезал печень. — Это животное пало от моего ножа. Именем Аллаха благословляю его смерть. Я пустил ему кровь, и я объявляю это мясо халяльным. — Он поднял печень на ладони. — Посмотрите! Это самое лучшее мясо в мире. Печень страуса, взятая из еще живого тела.

Кебабы из страусовой печени и жира поджарили на углях акации и съели с превеликим аппетитом. Набив животы, путники часок вздремнули в тени. Когда проснулись, спавший в полдень ветерок, снова ожил и разбежался над всей широкой равниной. Повесив на плечи оружие и мешки, путники зашагали за ветром и остановились, только когда солнце уже повисло над горизонтом на расстоянии ладони.

— Нам надо подняться туда, — сказал Лойкот, указывая на возвышение из вулканической породы, подсвеченное багровым сиянием закатного солнца. Вскарабкавшись на вершину, он повернулся к долине. Впереди, резко выделяясь на фоне синего южного неба, возвышались три напоминающие бастионы скалы. — Лулмассин, гора богов. — Дождавшись Леона, парнишка указал на западный пик, потом, прочертив рукой дугу к востоку, добавил: — Меру и Килиманджаро, обитель облаков. Эти горы на земле, которую була матари называют своей, но которая с начала времен принадлежала моему народу.

Обе горы находились на расстоянии сотни миль от границы, в самой глубине Германской Восточной Африки.

Завороженный величественным зрелищем, Леон некоторое время молча наблюдал за игрой солнечных бликов на закругленной вершине Килиманджаро, потом повернулся в сторону Лулмассина, из кратера которого поднимался длинный хвост дыма. Есть ли где-либо на земле, подумал он, пейзаж столь же величественный?

— А сейчас я буду говорить с моими братьями-чунгаджи. Слушай! — объявил Лойкот. Набрав в легкие воздуху и приставив ладони ко рту, он издал долгий, пронзительный вопль. Не ожидавший ничего подобного, Леон вздрогнул и невольно закрыл уши руками — столь высоким и сильным был звук. Повторив зов еще дважды, Лойкот сел рядом с Леоном и завернулся в шуку. — Там, за рекой, есть маньята. Он указал на растянувшуюся вдоль берега темную линию деревьев.