Кощеева цепь

Пришвин Михаил Михайлович

– Ты опять рожи строишь?
– сказал он.

– А вы опять дрожите, - ответил Алпатов, - мне это неприятно.

Класс притих, как перед грозой.

Козел перестал дрожать ногой и даже как-будто сконфузился, стал шарить глазами в журнале, слепо вызвал кого-то. Только Алпатову нельзя было так оставаться, было

начертано совсем не тут, что итти ему в это утро, итти до конца: далеко где-то в других временах и в других странах камень упал, и пошли круги по человечеству и сегодня докатились до этого мальчика. Он поднял руку.

– Что тебе надо?

– Позвольте выйти.

– Не успели начать урок и уже выйти, что с тобой?

Сердце его стучало. Он вспомнил, что Вильгельмина, принимая бром, жаловалась на сердцебиение, и сказал:

– У меня биение сердца.

– Ну, что же, - ответил Козел, - сердце у всех бьется.

В классе засмеялись. Победа была за Козлом. Алпатов сел на свое место.

Жалобно ударил колокол крестопоклонной недели, в церкви пели: "Кресту твоему поклоняемся, владыко", при этом звуке Козел тихонечко и быстро перекрестился.

Алпатов встал.

– Тебе что?

– Пост пополам хряпнул.

– Ну, так что?

– Коты на крыши полезли.

– Что ты хочешь сказать?

– Значит, месяц остался до полой воды.

Козел хорошо понял.

Козел такое все понимал.

– Какой ты заноза, я никогда не думал, что ты такой негодяй. Сейчас же садись и не мешай, а то я тебя вон выгоню.

Алпатов сел. Победа была за ним. Козел задрожал ногою и половица ходуном заходила.

– Вот вы опять дрожите, невозможно сидеть.

– Вон, вон!
– крикнул в бешенстве учитель.

Тогда Алпатов встал бледный и сказал:

– Сам вон, обманщик и трус. Я не ручаюсь за себя, я не знаю, что сделаю, может быть

и убью.

Тогда все провалилось: и класс исчез в гробовой тишине, и Козел.

Заунывно ударил еще раз колокол крестопоклонной недели. Козел перекрестился большим открытым крестом, принимая большое решение, сложил журнал, убрал карандаши.

– Ты - маленький Каин!
– прошипел он Алпатову, уходя вон из класса.

– Козел, Козел!
– крикнул ему в спину Алпатов.

Через несколько минут в класс вошел Обезьян, у него было торжественно-мрачное лицо, и он сказал:

– Алпатов, возьми свой ранец, уходи из класса и больше не возвращайся.

Алпатов не надел на спину ранец, как это непременно требуется, а взял его под мышку портфелем, запел:

– Allons, enfants de la patrie.

И пошел в коридор мимо директора, не поклонился и все пел "Contre nous de la tyrannie".

По пути домой он зашел в лавочку, купил себе черные пуговицы.

– Что случилось, что так рано?
– спросила его добрая Вильгельмина, заболел?

– Меня исключили из гимназии, - сказал Алпатов.

– Wa-a-as-s?

Алпатов попросил ножницы, иголку с ниткой и пошел в свою комнату. Там он сел у столика, развернул свою заветную бумажку, положил на стол перед собой. И отпарывая блестящие серебряные пуговицы, пришивая черные, запел на весь дом:

Allons enfants de la patrie.

Le jour de gloire est arrive.

Верно из всех хозяек этого города одна добрая Вильгельмина понимала эту песню во всем ее ужасном значении.

– Alles verloren, - шептала она с ужасом.
– Armes Kind!

А за дверью до самого вечера гремело:

Contre nous de la tyrannie,

L'etendart sanglant est arrive.

Конец второго звена.