Кощей бессмертный
Шрифт:
Слова Харазанли поразили Хамида; он затрепетал от мысли, что его любимая, единственная дочь, Мыслимя, будет невольницею какой-нибудь Хадыни, если не понравится Хану или он разлюбит ее. Но Хамид не смел показать неудовольствия своего, он приложил руку к сердцу, потом к челу и вышел.
— Эмин! — сказал он сыну своему, который заметил черную печаль на лице отца своего. — Хан желает иметь сестру твою, Мыслимя, Хадынею. Не потому тяжела мне эта воля Хана, что Орда не любит видеть дочь первого Мирзы Хадынею Хана, но потому, что я люблю дочь свою и не хочу никому отдавать ее при жизни своей.
— Баба
— Говори! — отвечал нетерпеливо Хамид.
— Слушай: купи невольницу дорого, на вес золота. Хан не знает моей сестры; приведи невольницу вместо сестры.
Хамид рад был доброму совету сына и обнял его.
Призвали купца, торговавшего невольницами. Многих пересмотрели Хамид и Эмин; ни одна не подходила красотой к Мыслимя.
— Есть у меня невольница, — сказал наконец купец, — да не смею продать тебе светлый камень, которому место только на чалме Ханской.
— Продай мне этот светлый камень; что запросишь, вдвое заплачу! — сказал Хамид.
— Хорошо, за десять Эйгэров [80] из твоего табуна на выбор и за тридцать верблюдов отдам тебе Гюльбухару, да на придачу сто баранов, пятьдесят шкур лисьих и десять кусков Индийской золотой ткани.
Хамид согласился.
— Идите же смотреть невольницу ко мне в дом. Понравится, дайте мне десять Эйгэров, тридцать верблюдов, сто баранов, пятьдесят шкур лисьих, десять кусков Индийской золотой ткани; возьмите ее тайно и не забудьте, что меня зовут Каф-Идыль!
80
Жеребцов.
Когда смерклось, Хамид с сыном пошли к купцу.
Затрепетал Эмин, когда вошли они в калитку дома, перед которым только за день, проходя мимо и заметив сквозь деревянную решетку женское лицо, он остановился и поклялся овладеть чудною красавицею, которая так печально и ласково на него смотрела и как будто умоляла спасти ее.
Когда они вошли в дом, купец уже ожидал их; невольница стояла под покрывалом.
— Подними покрывало свое, Гюльбухара! — сказал ей Каф-Идыль.
— Она моя! — вскричал Хамид и хлопнул Каф-Идыля по руке в знак заключения торга.
Вспыхнул Эмин, когда увидел знакомое уже ему лицо Гюльбухары; едва удержался он, чтоб не вскрикнуть: "Нет, она моя!"
Когда робкий взор невольницы встретился со взором Эмина, очи ее опустились… и покрывало также. Эмин слышал глубокий вздох.
"Любит она меня! Она должна быть моею!" — думал Эмин.
Взяв с собою Гюльбухару, Хамид пробирался к дому; мысли его были исполнены то жалостью к стадам и табунам своим, то жалостью к дочери.
Эмин следовал за ним и не знал, о чем думать; все противоречило его желанию и надеждам.
Моя звезда светлая, моя!
Сорву ее с неба я, сорву!
–
пропел он печальным голосом, входя вслед за отцом и Гюльбухарой в калитку своего дома и сжав крепко ее руку.
Покуда Хамид был в Харэме своей дочери, где Гюльбухара надевала роскошный карсит, [81]
81
Род тюники; женская татарская одежда.
82
Отвес сзади и нагрудник, унизанные различными золотыми монетами.
83
Нарукавье.
"Еще несколько раз вздохну я, — думает он, — и она уже будет в Харэме Хана! Оттуда нет ей исхода, как из могилы! Просить отца уступить мне невольницу? Хамид не согласится пожертвовать дочерью для прихоти сына. Насильно вырвать счастье свое из рук его?.. Эмин не решится: он любит Бабу Хамида!"
Как раненный ядовитою стрелою падает Эмин без сил на землю.
Слышит тяжелые шаги отца своего и за ним шорох шелковой ткани, слышит слова: "Помни, что отныне ты не Гюльбухара, а Мыслимя, дочь первого Мирзы, Хадыня Харазанли Хана! Этого хочет Аллах!.. Но он запирает уста твои молчанием!"
Эмин слышит глубокий вздох и не может отвечать на него вздохом.
Нетерпеливо ждет Харазанли Хамида.
Он является перед ним.
— Долго ждал я тебя; долго снаряжал ты дочь свою; не украшения мне нужны! где она?
— Люби дочь мою Мыслимя, великий Хан; не полюбишь, отдай мне ее назад; она была утешением моей старости.
Харазанли не внимал словам Мирзы; его занимала дочь его; он подал ей знак приблизиться к софе своей и сбросить покрывало.
Когда Харазанли взглянул на Гюльбухару, глаза его наполнились огнем.
— Иди с Аллахом и Пророком его, — сказал он Хамиду.
Хамид повиновался.
— Мыслямя! — продолжал Харазанли. — В глазах твоих блестят слезы!.. Солнце, которого я искал!., печаль затмила свет твой!
Слезы брызнули из очей Гюльбухары.
— Скажи мне причину горя твоего! Я не прикоснусь к тебе дыханием до тех пор, покуда не увижу рассвета на лице твоем! Мыслимя, говори истину, я исполню желание твое! Если ты боишься равной себе в Харэме… не бойся! тебе нет в нем равных!.. Все будут рабынями твоими; я сам покорюсь тебе! Требуй от меня всего!
— Одного только прошу у тебя, Хан: прости одного виновного пред тобою, моего благодетеля! — произнесла Гюльбухара, упав на колена перед Ханом.
— Кто сделал тебе добро, тому все прощаю! Порукою слов моих твои светлые слезы! Но кто, кроме Мирзы Хамида, мог иметь влияние на дочь его? — произнес Хан голосом, который изменял рождающемуся в нем подозрению.
— Мирза Хамид, — отвечала Гюльбухара.
— Отец твой?
— Не отец, а благодетель мой. Он дал мне средство повергнуться перед великим Ханом и просить защитить отца и мать мою от злобы Мирзы Мазар-Ульмука!