Кошка, шляпа и кусок веревки (сборник)

Харрис Джоанн

Майкл взял в руки трубку. Он никогда раньше не курил трубку, но теперь это отчего-то казалось ему совершенно естественным. Трубочный табак был удивительно душистым и так же пробуждал воспоминания, как запах горящих осенних листьев. Курил Майкл только в библиотеке. Отчего-то курить в кухне или, того хуже, в гостиной Фрэнсис казалось ему непростительным.

«Пожалуйста, Фред, подумай о детях. Кури только в библиотеке».

Пришла зима. Майкл отрастил уже довольно длинные бачки. Он заказывал все новые книги по интерьеру и рылся на ближайшем складе утильсырья в поисках старинных дверных ручек и петель, а также допотопных водопроводных кранов. Он украсил классную комнату игрушками и книгами, которые сумел разыскать у местных старьевщиков. Даже елку к Рождеству заказал — эта двенадцатифутовая

ель исцарапала весь пол в гостиной! — и провел счастливое утро, украшая ее сосновыми шишками и старинными стеклянными шарами и отнюдь не чувствуя, что занимается ерундой. На самом деле ему лишь с трудом удалось отогнать от себя мысль, что это его собственные дети сейчас играют там, за окном, в снежки, или лепят снежную бабу, или пируют с друзьями, или рвут падуб, чтобы сплести венок и повесить его на дверь, а их мать — его жена — на кухне присматривает за пирогами, уже сидящими в духовке. Он действительно почти чувствовал густой запах сливового пирога и масляного печенья, аромат бренди, яблок и марципанов…

Интересно, позвонит ли Энни? А может, она и впрямь решила не позволять ему встречаться с детьми, пока он не согласится пойти к врачу? Как, ей-богу, все это странно! В конце концов, он, Майкл, может и в суд подать за то, что бывшая жена не разрешает ему видеть Холли и Бена. Но, сказать по совести, ему неприятна была даже сама мысль покинуть свой дом. Весь его прежний мир, мир представителей закона, банкиров и театральных агентов, остался в прошлом, а ему удалось из этого прошлого сбежать. Ему и думать не хотелось о том, что нужно будет вновь погрузиться в тот мир — подобные мысли сразу вызывали ощущение усталости, а впереди было еще столько работы. Такой дом, как Особняк, похоже, никогда не будет закончен — каждое завершенное дело выявляло еще две недоделки, требующие внимания. Но Майкл не сердился, не ворчал, что зря тратит время. Скорее он был благодарен дому за эту требовательность. В прежней жизни он всегда зависел от театральной администрации, продюсеров, авторов, критиков. А здесь, в Особняке, он сам был главным. Здесь с ним соглашались, здесь к нему обращались за помощью.

Хотя в глубине души Майкл надеялся, что Энни все-таки позвонит. Он даже рождественские подарки детям купил. Куклу для Холли, нож для Бена и обоим — апельсины. А Энни он купил у местного антиквара браслет из белого золота с сапфирами, изящный, как кружево. Он завернул подарки и положил их под елку, потом зажег свечи и стал ждать. Вот только чего он ждал?

За окном шел снег. Рождественский календарь на стене — настоящий викторианский! — свидетельствовал, что до Рождества осталось всего шесть дней. Сев за рояль в гостиной, Майкл спел рождественские гимны; за двадцать лет жизни с той, другой, своей семьей он ни разу этого не делал. И его слегка потрясло то, что он начал думать об Энни в таких выражениях; но его теперешняя жизнь настолько отличалась от прежней их совместной жизни…

В сочельник на подъездной дорожке все же раздался рев поднимающегося в гору автомобиля, и Энни постучалась в дверь Особняка, с неприязнью поглядев на венок, повешенный Майклом. Холли и Бен, как оказалось, тоже приехали навестить отца, дети очень изменились с тех пор, как он видел их в последний раз, оба как-то заметно повзрослели. Еще бы, ведь больше полугода прошло… Когда Майкл еще работал в театре, бывали дни, когда ему остро хотелось увидеть детей, но он мог посмотреть только на их давнишние фотографии; он, например, пропустил момент, когда волосы Холли — буквально за какие-то две недели! — потемнели и стали почти каштановыми, хотя до этого она была беленькая, как ангелочек; он не заметил, когда Бен со своими изумленно открытыми глазами легко и просто перешагнул из детства в отрочество.

Энни была в черном пальто, которое ее старило. Когда Майкл открыл дверь, она широко улыбнулась, но улыбка тут же исчезла с ее лица, и она воскликнула:

— Боже мой! Что с тобой случилось?

Она, разумеется, переигрывала. Уж не настолько он

переменился. Однако и дети смотрели на него как на чужого, — должно быть, это она их подучила.

Впрочем, ему очень хотелось показать им дом. И плоды всех своих трудов. Он прекрасно понимал, что именного этого мгновения он и ждал — ему хотелось увидеть, как изменятся их лица, когда они увидят классную комнату, и детскую, и лошадку-качалку на лужайке — все, что он любовно расставлял и развешивал, готовясь к их приезду. Птичка-ткачик вьет гнездо, надеясь привлечь самочку, а когда гнезда уже готовы, самка летает от одного к другому, инспектируя умение потенциальных женихов, а затем принимает решение и устраивается в каком-то одном гнезде, вынуждая остальных кандидатов либо вить новое, либо подыскивать менее придирчивую супругу…

— Боже мой! Сколько же труда ты вложил в этот дом! Мне говорили, что он — сущая развалина… — Видимо, это должно было звучать как похвала, но говорила Энни странным, каким-то приглушенным голосом. Впрочем, из вежливости она все же восхищалась тем, что ей показывал Майкл. Тогда он решил сразу выложить все козыри и рассказал ей и детям историю этого дома, указал на особенности его интерьера — лепнины, карнизов — и перечислил работы, которые ему пришлось выполнить, и те, которые он планирует в будущем. Дети ходили следом за ним по дому, но старались держаться поближе к матери. Детская, похоже, произвела на обоих большое впечатление, но Бен заявил, что боится лошадки-качалки и фарфоровых кукол с «рядами жутких белых зубов». И Холли, естественно, тут же подхватила: сообщила, что у нее от этих кукол «мурашки по коже», и прибавила, что ее удивляет «папина одержимость» этими игрушками — это было то самое выражение, которое Майкл слышал и от Роба, и ему вдруг стало ясно, что ни Энни, ни детям его дом совсем не нравится.

— Ну, разумеется, он мне нравится. Он прекрасен, — возразила Энни, но голос ее звучал недостаточно убедительно. — Просто ты…

— Чересчур одержим этим домом? — спросил Майкл.

Она пожала плечами.

— Такое ощущение, что здесь полно призраков, — сказала она. — И повсюду эти ужасные старые портреты… И как только ты их выносишь?

До него не сразу дошло, что Энни говорит о фотографиях семейства Ланди. Он чуть не рассмеялся: разве могут такие прекрасные лица вызывать раздражение? Он попытался объяснить, но почувствовал ее нетерпение: она то и дело поглядывала на дисплей мобильника.

— Здесь что, действительно нет связи? — спросила она.

Он покачал головой.

— Да, к сожалению, почти нет. Наверное, из-за деревьев.

Ее передернуло.

— Господи, как только ты можешь все это выносить, Майкл?! И потом, здесь так холодно… просто ужас как холодно…

— Правда? — удивился Майкл.

— И я все время слышу какие-то странные шумы…

Это были звуки старого дома: сочное поскрипывание полов, стон воды в водопроводных трубах, тиканье старых дедовских часов. Футляр этих часов был сделан из дуба, который был молодым дубком во времена юности Уильяма Шекспира.

— Я знаю, какие звуки бывают в старых домах, Майкл! Но это нечто совсем иное. Уверяю тебя, я все время слышу какие-то голоса….

Он улыбнулся.

— Вот уж понятия не имел, что у тебя настолько развито воображение.

Она взяла его за руку.

— Поедем домой, Майкл! Дети по тебе соскучились. И я тоже. Поедем домой и попытаемся как-то договориться. Мы можем все начать сначала, только откажись от этого дома и вернись домой…

Он мрачно на нее глянул.

— Мой дом — здесь.

Первый шаг — это принять и смириться.

Вскоре они уехали, а их подарки так и остались неразвернутыми под елкой. Наступившая ночь принесла новый снегопад. Майкл сидел в библиотеке и курил. Запах табака плыл в воздухе, смешиваясь с ароматами хвои и дыма, долетавшими из гостиной. Он налил себе бренди из графина, стоявшего на столе, и перешел в гостиную, где уютно потрескивали дрова в камине. Сев на диван, Майкл стал ждать: ему казалось, что это вот-вот произойдет.