Космические опера
Шрифт:
Едва только Олег остановился возле реанимационного аквариума, как услышал в своей голове вкрадчивый «голос» Орокла.
— Элай, Олег, как хорошо, что я вас застал перед уходом. Я очень виноват не только перед своим старым другом Дирро, и бедными дикарями с Ульропа, но, в первую очередь, перед вами. Простите меня за то, что я использовал вас в темную, манипулируя вашим сознанием. Вы все равно оказались на высоте и не позволили мне осквернить своим поступком память Вонгл. Весь тот негатив, который я хранил и копил многие эпохи, теперь пожирает меня и никто, и ничто уже не в силах мне помочь. Я уже и так израсходовал безумно много
Адмирал Дирро только сейчас сообразил, что задумал его старый друг.
— Орокл, нет! Не делай этого! Он не готов! Ты убьешь землянина! — заревел мишмурианец одновременно и вслух, и телепатически, прыгнув между Ороклом и Олегом в тщетной попытке защитить последнего.
Но Дирро не успел. Орокл порону разделил остатки своей ментальной силы и послал её двум ничего не понимающим операм.
Ослабленный последними похождениями, Элай, получил мощный заряд тонкой энергии, почувствовал, как его аура моментально окрепла, причем весьма значительно, мысли прояснились, а настроение, несмотря на драматическую обстановку, улучшилось.
Белов же, бедолага, не выдержал «подарочка». От накрывшей его волны направленной энергии тонкого плана, мозг землянина взорвался «сверхновой» и его сознание укрылось непроглядной пеленой мглы…
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Хорошо в деревне весной. В саду, на ветвях яблонь, смущенных своей наготой, набухают почки — узелки для новых платьев. С самого утра слышна капель, тают под солнцем сосульки — волчьи клыки зимней стужи. В лужицах, дразня притаившегося на плетне рыжего котяру, купаются взъерошенные бесноватые воробьи. Журчат по улочкам взбалмошные ручейки, устремляясь в низину к пока ещё дремлющей реке. На самой реке лед прохудился, посинел. Это значит, что со дня на день вскроется речной ледовитый тулуп, затрещит по швам, ставшая в раз кургузой, зимняя одежка.
Олег вышел из избы в старом трико с оттянутыми коленками, майке и больших, не по размеру, калошах на босу ногу. Увидев его, воробьи бросились врассыпную, оставив рыжего охотника не у дел. Поежившись под свежим весенним ветерком, Белов взял висевший на веранде ватник и накинул его на плечи. Шаркая огромными калошами, он доковылял до завалинки, уселся и, откинувшись на плетень, подставил бледное осунувшееся лицо теплым солнечным лучам — нехай загорает.
Его тетка, Мария Ивановна, проследив за племянником в окно, жалостливо поохала и продолжила приготовление обеда. В большой русской печи в котелке уже томилось жаркое на квасу, оставалось к нему испечь расстегай с грибочками…
Белова привезли на Крещенье, в самый разгар морозов. В полночь Мария Ивановна услышала тихий шум мотора подъезжающего автомобиля, который заглушили аккурат напротив её хаты. Не включая свет, она выглянула в оконце и увидела как двое неизвестных мужчин с подозрительными рюкзаками за спиной, вытащили из машины третьего, и повели
— Олешка, сынку, як я рада! — бросилась она на грудь племяннику.
Тот стоял как истукан — ни дать ни взять заговоренная Марья-искусница («что воля, что неволя»). На нем, как говориться, лица не было, а в некогда его лукавых со смешинкой глазах такая пустота, — ни одной искры, ни мысли, — что страшно стало тетке. Никак свихнулся родненький.
— Шо з ним? Шо ви з ним сдилалы?! — не сводя встревоженных глаз с Олега, стала она допытываться у сопровождающих его коллег. — Вон такий як тилько що з Луны свалився.
«Коллеги» что-то отвечали, сбивчиво объясняли, но Мария Ивановна их не слушала. Она уже заводила племянника в протопленную горницу. Усадив Олега на лавку поближе к печке, Мария Ивановна, сердобольная женщина, позвала и его провожатых в дом, но те словно испарились. Ни в сенях, ни во дворе их не было. И машины не было. Она даже не услышала, как отъехал их автомобиль.
Да и Бог с ними!
Теперь у Марии Ивановны и так хлопот хватало, чтобы ещё задумываться, как эти голубчики умудрились так лихо смыться. Хороши товарищи!
Потянулись долгие дни забот над племянником. Мало-помалу дело шло на поправку. Только через неделю, Олег, ходивший словно заторможенный, признал, наконец, свою тетку. И разговаривать понемногу стал. Пусть ещё малопонятно фразы строил, но все лучше, чем полное молчанье. А иной раз, по ночам, лежа на полатях за печью, Олег начинал стонать, вскрикивать и сильно скрипеть зубами. В такие минуты Мария Ивановна читала молитвы, чтобы умалить страдания племянника. Сердце у неё кровью обливалось за своего любимого племяша, который превратился едва ли не в овощ. Но Мария Ивановна не отступала, выхаживала родную кровиночку.
Когда к Олегу стали возвращаться обрывки памяти, он почему-то даже не удивился, увидев перед собой заплаканное лицо тетки. Впрочем, он ничему не удивлялся, ничто его не смешило, не вызывало любопытства, тревоги, радости, волнения.
Все его эмоции были сметены в тот злополучный день, и сейчас его разум учился всему практически с чистого листа. Справедливости ради стоит сказать, что «учеба» шла довольно ретиво. И память в родных краях, на малой родине, где прошло его беззаботное детство, восстанавливалась не в пример быстрее, чем это могло произойти в самой навороченной клинике с соответствующим профилем. Да и, чего греха таить, тетушкины щи и кулебяки, кисели да компоты, соленья да варенья, (а может и молитвы, кто знает) тоже сыграли не последнюю роль в восстановлении его здоровья как физического, так и умственно-психического.
В общем, поправлялся Белов.
Вскоре и удивляться вновь «научился». Попробуй тут не удивиться, когда со своего завалинка на березе, что на холме за рекой растет, сережки, оставшиеся с осени различает, и слышит, как полевки на лугу в снегу ходы делают, и запах дыма с заимки в лесу чувствует. А ночью так и вовсе странные сны видеть стал. И все звуки, картинки, запахи, что в сновидениях к нему приходят, уж слишком красочные, словно настоящие, такие будто он где-то их уже видел.
Вот оно, свершилось!