Космические тетради

Роленгоф Ольга

Чита была ее романтической родиной, Москва — «зеленым виноградом», средоточием амбиций, «местом сильных». В конце жизни, совпавшим с расшатыванием, раз - венчанием и раскрытием — тетя занимала себя тем, что вырезала из газет статьи про Сталина и его окружение, Хрущева и его окружение, Брежнева и его окружение, Горбачева и его окружение, Николая и его окружение. Желание участвовать в жизни «двора», должно быть, не угасало. И за десять лет до смерти она увлеченно читала воспоминания девицы Вырубовой, драматургию Радзинского (слушать его «завывания» она отказывалась). На другом полюсе стоял шкаф с моими книгами, вникать в содержание которых она раз и навсегда отказалась. Зарубежная литература признавалась

только частично — и заканчивалась где-то после Ремарка.

Невмешательство привело к двум занимательным моментам.

«А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер!..»

сменилось на

Вей, мистраль, властитель далей,

Туч гонитель, бич печалей,

Радость сердца моего!

Не одно ль предназначенье

Нам начертано с рожденья,

Чадам лона одного?

.. а в выпускном классе были прочитаны «Опасные связи». Да, когда человеческая душа еще больна — а она больна у всех по - сле грехопадения, попадания осколков кривого зеркала в сердце и в глаза — многое видится не тем и не так. И это было бы банальностью, если бы люди не состояли из искажений. Сперматозоид ищет матку, слепо тычась в стенки влагалища, так и душа долго бредет вслепую, ожидая, когда одушевление произойдет. Иногда одного чистого события, единственного доброго побуждения достаточно, чтобы человек научится опознавать истинное и стремиться к нему.

Кто-то распознает по внутреннему трепету, дрожи или, наоборот, спокойствию.

Саша рассказывала мне как-то на переменке, что еще до школы однажды на даче вышла за калитку и побежала по деревенской улице, а вернуться обратно, найти свой дом не смогла. Она бегала вдоль заборов, но от испуга все дома казались ей одинаковыми. А тут еще начал накрапывать дождь. Саша заметила, как дорожка под сандальками стала превращаться в скользкую и расползающуюся глину и запаниковала еще сильней. Тут на дальнем участке распахнулась калитка, и Саша чутьем угадала там очертания мамы. Через миг она уже прижималась к ее животу. Саша утверждала, что мамино платье пахло непонятно, но теперь, когда жизнь ее поворачивала в сторону хорошего, Саша всегда чувствовала этот мамин запах, промокшие сандалии и тепло ее живота.

Внутри меня сидит гусеница, она вьет свой кокон, или деревенская девушка с прялкой, она наматывает пряжу, или Норна — представляю себе то так, то этак, и только мне известен тот момент, когда кокон начинает раскручиваться и из мумии появляется живое существо. Это заколдованный кокон — его задача спрятать бабочку обратно как можно быстрее, не дать свиться нити, еще лучше — сделать так, чтобы нить прервалась. И вся жизнь моя — это прорывание бабочки через кокон. Или это испуганная бабочка. Очень нежная и ранимая бабочка. Мучительно ее восставание из гроба. Но оно ей уготовано раз за разом. Хитрость в том заключена, что может встать только тот, кто вспомнит, что он живой.

На концерте памяти Виктора мы с Сашей сели в последнем ряду. Мы впервые здесь были — умудренные и разочарованные десятиклассницы (следующий год — «выпускной») — в черном зале местного универа, все еще пахнувшего 1916 годом. Саша — заплаканная, я — готовая плакать вместе с ней. Горе заразительно, наконец-то я чувствую общность со всеми людьми. Флейтист группы, в которой Виктор играл на контрабасе нью-эйдж, раздает сидящим свечечки — те, что обычно ставят на именинный пирог. Пианист (через год он умрет от передозировки), медленно наигрывает самую известную композицию группы — он и теперь уже весь воздушный и светлый от злоупотребления трансом. Перевязанный черной лентой контрабас выпирает из маленькой сцены клуба. Вокалисту — говорят, он живет с двумя актрисами — с трудом дается привычная роль. Он предлагает всем взяться за руки и зажечь свечи. Но Саша не хочет ни с кем делить Виктора. Со словами «Как же это по’шло!»

она покидает зал.

На следующий день мы идем отрывать фотографию Виктора со стенда — там висит прошлогоднее поздравление учителям. Но нас уже опередили. У кого-то из наших, а может быть, классом старше, теперь есть его фото на память. На математике я вдруг спрашиваю себя, а как бы мы его поделили? Фото одно, а нас двое. Передавали бы друг другу, а еще можно было бы хранить его где-нибудь в школе: благо, маленькими мы ее всю исследовали — там, в подвале, где теперь раздевалки, а в годы войны стонали раненые, есть комната со всяким хламом. Мы ее зовем мавзолеем, потому что там лежит на боку гипсовый кудряшка Володя Ульянов, явно «списанный» со скульптур Христа эпохи Возрождения.

Или еще можно на чердаке — там мы играем, жаль только, что нам не пролезть на пустую колокольню (домовая церковь при бывшей тут когда-то гимназии) — ход закрыт намертво. Только и остается, что толпиться у входа. Там, в подвале, у нас есть тайник. И на чердаке еще один — камни старые и легко вынимаются, прямо как кирпичики российской истории. В начальной школе наша маленькая компания хранила в тайниках карты выдуманного мира и старые часы, а теперь в эти тайнички попали бы вещи посерьезнее.

Саша передала мне через парту записку. «Сходим после уроков на кладбище?» «Не могу, драгоценная, — накарябала я, — на - вещаю тетю в больнице».

Тетя подружилась с соседкой по палате и казалась даже веселой. Соседка, говорит, работала на ювелирном заводе: «Ну, ты помнишь, муж моей троюродной бабки до - бился открытия в нашем городе ювелирного завода? Тот, мимо памятника которому мы проходим в наш квартал к бабушке… Так вот, она до самой его ликвидации так и работала… Какое это было золотое время! В галерее начали изучать звериный стиль, тогдашний директор говорил, что искусство должно приносить доход, хотел наладить тут туризм — ну это они через поколение говорят, а туризма все нет и нет, но тогда наш известнейший краевед разрабатывал тропы по области — вплоть до самых северных точек. Этот потом этот хитрый Шац присвоил себе все его архивы, да и не только его…»

Ну, тетины истории я уже на своей памяти вырубила.

С утра опять апатия. Мне 15 лет, хочется игры и приключений! Весь день впереди — одно школьное занудство, даже если и приправленное нашей фантазией, оно становится от нее еще более убогим. И человек, который в наших глазах жил играя, теперь лежит в могиле. А мы, 15-летние травиночки, шатаемся на ветру даже при тихой погоде, в надежде к кому-то прислониться. Но вокруг нас нет надежной опоры. Я знаю, что и Саша, притянутая ко мне подобием, обладает таким же еще не истребленным детским чутьем — она хорошо понимает, что попала в несомненно гиблое место.

Остальные одноклассники уже не вняли чутью — они поверили в то, кем их назначили и распределились согласно ролям. Возможно, когда-нибудь потом чутье вернется, и они ощутят дуновение ветра на кончиках пальцев, когда вернутся на начатую дорогу.

После уроков, оставив сумки в кабинете учителя физики и получив от него инструкции, как найти Виктора, Саша и я дворами выходим на дамбу — отсюда начинается подъем к кладбищу. Могу сказать, что я в тот момент не боюсь смерти — зато опасаюсь, что нас оставили одних там, где мы совсем не ориентируемся. Хочется поскорее выбежать за дверь. Пока Саша наклоняется и покупает бумажный пакетик у одинокой бабки, сидящей на повороте к кладбищу верхом на деревянном ящике, я слежу за ее движениями мутным взглядом. Я иду к Виктору, чтобы проясниться, чтобы спросить у свежего земляного холмика с букетами и венками самое главное. Зачем я тут, откуда он уже ушел? И что мне тут нужно делать? Иду не из любви, а из безысходности и эгоизма. А еще из лени. Жду, что голос с небес выдаст шпаргалку.