Костер на льду (повесть и рассказы)

Порфирьев Борис Александрович

Наутро над моим столом в операционной склонилось несколько человек, и я со страхом ждал их приговора. Я решил, что ни за что не дам ампутировать ногу — соскочу со стола, сбегу из операционной, из госпиталя... Мысли мои прерывались, голова пылала, руки казались толстыми и тяжелыми, как бревна.

Я не ошибся. Решение было общим.

Но вместо того, чтобы ругаться и возражать, я про­изнес чужим и жалким голосом чужую и жалкую шутку:

— Профессор, не режьте. Кто на мне, безногом, женится?

Произнес и ужаснулся: неужели это

я? Не может быть! Это во мне сидит другой человек и выдает себя за меня. Как, значит, я действительно слаб, если он осмелился поднять голову!..

И скорее не от страха, а от обиды на свою слабость у меня выступили слезы.

Однако никто ничего не нашел пошлого в шутке, а наша палатная докторша даже сказала:

— Ну, милый мой, у нас под новый год одна нянечка увезла к себе домой выписанного офицера без обеих ног и без руки. Погрузила на санки и увезла... А из-за тако­го красавца, как ты, девушки просто драться будут.

Боясь, что спрятавшийся во мне человек произнесет новую пошлость, я закусил до крови губу. Боль заста­вила его замолчать, а голова моя стала ясной, и ко мне вернулись силы.

Я резким движением приподнялся и, усевшись, ска­зал твердо:

— Профессор. Еще дело не безнадежное. Я знаю. Дайте мне две недели сроку.

Это был мой голос и мои слова.

— Не будем препираться, Снежков,— сказала палат­ная докторша.

Не глядя на нее, я повторил:

— Профессор, дайте две недели. Если я не выдержу, делайте через две недели, что хотите.

Он ничего не ответил, а тяжело задышал и начал ковыряться в моей пятке.

Я с тоской ждал его решения.

Потом он вскинул очки на морщинистый лоб и, по­вернувшись ко мне спиной, заговорил с врачами. Я не мог оторвать взгляда от его лысины. Мысли мои опять спутались, и я понял, что посторонний человек снова под­нимает во мне свою голову, и почувствовал, как его сло­ва подступают к моему горлу; еще мгновение, и губы мои разомкнутся и выпустят их наружу. Собирая по­следние силы, я втянул нижнюю губу в рот — как можно дальше — и прикусил ее. Снова все было в порядке. Я прислушался, к врачам, но значения слов «сепсис», «летальный» — я не знал.

И вдруг профессор с хмурой улыбкой повернулся ко мне и сказал:

— Твоя взяла. Но учти, если будет хуже, не стану ждать двух недель.

Когда мой столик легко покатился к дверям, опера­ционная сестра на ходу склонилась надо мной, и я уви­дел в ее глазах слезы, от которых мне самому захотелось расплакаться. Марлевым тампоном она стерла кровь с моей губы и, отыскав мою руку, сжала ее. Я ответил на рукопожатие, но столик уже выкатился в коридор, и ее рука выскользнула из моей.

Дождавшись, когда в палате не осталось никого, кроме раненых, я сбросил уксусный компресс со лба и попросил Володю проверить, нет ли в коридоре врача. Никого не было. Тогда я поднялся, взял костыли и чувствуя, как кружится и пылает голова, пошел к за­ветному окошку.

— Уйди,— сказал я Володе.

Он

ушел.

Я взял пригоршню снега и растер свои плечи и грудь докрасна. Я должен был выполнить обещание, данное профессору. Я должен был помочь ему в борьбе с этой проклятой гангреной. К черту тех, кто ноет и не верит в свои силы! К черту тех, кто не верит в жизнь!

Я растирал себя вафельным полотенцем, приговари­вая в такт движения рук:

— Я выдержу! Я выдержу! Я выдержу!

Возвратившись в палату, я отдал свой табак Во­лоде:

— Ша! С сегодняшнего дня не курю. Буду просить— не давай.

— Есть не давать,— ответил он в тон.

— Володька,— сказал я.— Мы должны выдержать.

— Ну, чего ты это... Приходится терпеть — война...

— Ты прав.— Я вздохнул и попытался отогнать от себя мрачные мысли.

Он сменил мне компресс:

— Что, брат, не везет?

— Не везет.

Мы помолчали.

— Володька,— сказал я,— вот лежу и думаю: есть вещи, которые не зависят от нас.

— Война?

Я покачал головой:

— Нет, я не об этом. Я согласен сделать, что угодно, но... ничего не меняется от этого. Вот, например, темпе­ратура... и эта... чертова... гангрена... Неужели человек... бессилен?..

— Ты победишь,— сказал он.

Видимо, я все-таки здорово ослаб, потому что у меня выступили слезы.

— Ты иди,— сказал я.— Мне надо немного вздрем­нуть.

Он понял меня и, снова сменив мне компресс, ушел.

Голова моя пылала и мысли расплывались. Иногда я проваливался в небытие. И всякий раз, открывая гла­за, я видел рядом с собой Володю Я вяло улыбался ему и кивал головой:

— Иди.

Вечером, вытащив у меня из-под мышки термометр, он весело воскликнул:

— Ну, вот, видишь! Ниже стала! Уже тридцать девять.

Я сделал вид, что поверил ему.

Так длилось несколько дней. Я терял сознание, при­ходил в себя, отвечал на вопросы врачей, обменивался словом-двумя с Володей, немного ел, принимал стрепто­цид и снова забывался.

Как-то, очнувшись, я услыхал шепот своего соседа по койке:

— Тише ты, дура. Не буди Сашку.

Играли в домино. Я слышал слабый стук костяшек. Коптилка тускло освещала стену, в которую упирался мой взгляд.

— Тише, говорю тебе.

— Да,— протянул другой голос,— жалко Сашку, хороший парень. Все-таки глупо устроена жизнь: хоро­шие люди чаще умирают, чем плохие...

— Не каркай.

— Каркай — не каркай, его песенка все равно спета.

— Ты, чертова кукла!— зашипел на него Володя, отбрасывая табуретку.— Посмей еще раз сказать, что он умрет, я из тебя котлету сделаю!

Я услышал легкую возню, шепот; слезы заволокли глаза, и я потерял сознание.

Я не знал, сколько времени пролежал так, во вся­ком случае, очевидно, долго, потому что однажды обна­ружил рядом с собой Ладу, которая приходила только по воскресеньям.

Она взяла мою руку и, глядя лучистыми глазами, сказала: