Костер на льду (повесть и рассказы)

Порфирьев Борис Александрович

— На Быстрянку, что ли?

— На нее, на нее.

Он повернулся ко мне спиной и, показывая в левую сторону, сказал:

— Вправо надо идтить.

— Так вправо или влево?

— Вправо, милый, вправо...

Я пошел направо. Примерно через час я понял, что ошибся. Нога моя совсем отказывалась служить. Я брел, тяжело опираясь на палку. Стало смеркаться. От мысли, что придется заночевать в лесу, мне стало тоскливо. Но вот мое ухо уловило лай собак, и я прибавил ходу. Вскоре показалась деревня. Все ее дома были темными. Я медленно шел по улице, выбирая окно, в которое можно постучаться. Собаки лаяли на меня из каждой подворотни, но нигде не открылась дверь. Наконец, я увидел в одном из окон огонек. Это падал свет из топя­щейся

печки. Я постучал в стекло. Выглянула старуха, глухо повязанная платком. Она пригласила меня в из­бу, но я не вошел и попросил объяснить, как пройти на Быстрянстрой. Оказалось, что я дал крюка. От деревни до Быстрянки было еще два километра. Я поблагодарил старуху и зашагал дальше.

Совсем стемнело, и я с трудом различал дорогу. Проступаясь в колею, я прикусывал от боли губу. Ветер шумел вершинами деревьев. Какая-то птица поднялась с корявой сосны и тяжело полетела прочь. Наконец, я увидел огни поселка. Они тускло светились в ложбине, залитой туманом. Цепочка их уходила к лесу и те­рялась там. Я долго еще пробирался по болоту, пока не вышел на улицу поселка. Играла гармошка. Из от­крытых форточек барака доносились звуки радио. Пахло кислыми щами. На пороге, свившись в клубок, дрались две кошки. Навстречу шла женщина, так же глухо по­вязанная платком, как давешняя старуха; поверх лыж­ных брюк у нее было надето ситцевое мятое платье. Разговаривая с ней, я убедился, что она совсем моло­дая, но тень от черного платка, нависшего треугольни­ком надо лбом, скрадывала черты ее лица. Она сказала, что директора торфопредприятия Хохлова сейчас не най­ти. Говоря это, она усмехнулась. Я вспомнил лоснящую­ся от сытости и водки физиономию... Так, так. Он, зна­чит, не ошибся, что я иду к нему... Мне захотелось отыскать кирпичную стену, чтобы измочалить о нее мою палку. Но рядом был жиденький плетень. Вышвыр­нув палку на гряды, я пошел искать начальника ЖКО.

К моему удивлению, меня встретил худенький чело­вечек, подобострастно толкавший в гору плетенку.

Столкнувшись со мной взглядом, он ухмыльнулся, изучил мое направление и повел меня в общежитие. Уборщица выдала матрац, набитый стружкой, и тяжелую отсырев­шую подушку. Я умылся под медным рукомойником, напоминающим опрокинутый богатырский шлем, и лег на топчан. За деревянным, добела выскобленным сто­лом сидел усатый дядька, райпожнадзор, как он с достоинством отрекомендовался мне. Складным ножом пожарник отрезал тонкий ломтик сала, солил его, клал в рот. Потом отрезал кусочек от круглого каравая. Что­бы не видеть, как он священнодействует, я отвернулся к стене. Я лежал и глотал слюну. Рука моя нащупала плотную ткань вещмешка. Кроме диска, в нем ничего не было.

Мои размышления прервал голос уборщицы. Она предлагала мне чаю. Я сел к столу, стараясь не глядеть на пожарника, и, обжигаясь, прихлебывал кипяток из побитой эмалированной кружки. Женщина остановилась напротив меня, подперев рукой щеку. Потом принесла блюдечко дымящейся нечищенной картошки и, поставив его передо мной, приняла прежнюю позу. Мальчик лет десяти держался за ее юбку. Но он смотрел не на меня. Он не спускал зачарованных глаз с пожарника. А тот невозмутимо, размеренными движениями, отрезал лом­тики розового сала, и казалось, что шматок его не убы­вает... Отчего я не мог ничем угостить малыша с глаза­ми голодного волчонка?.. Опустив глаза, я молча чистил картошку. Ничего на свете не было слаще этой картош­ки. Я не сменял бы ее ни на какое сало. И тем не ме­нее, она становилась у меня поперек горла...

Я спал беспокойно. Всю ночь меня мучили кошмары. Во сне я дрался с Хохловым и пожарником; сила была на их стороне, и они меня побили. Когда я проснулся, пожарник довольно похрапывал, закинув голову и вы­ставив острый кадык. Я нарочно громко возился, кашлял и чихал, чтобы не дать досмотреть ему сон, в котором он, очевидно, избивал меня, но все было напрасно. Так и не разбудив его, я отправился к начальству на прием. Хохлова не было и сегодня. Я хотел пройти к его заме­стителю,

но накрашенная секретарша сказала, что Осип Николаевич занят. Я объяснил, зачем прибыл. Не глядя на меня, загибая на тоненьком лезвии ножика ресницы, она попросила повременить... За окном виднелся желез­нодорожный состав. Вдалеке светился зеленый глаз семафора. В голубом небе кружили белые комочки голубей.

Через полчаса Осип Николаевич освободился и при­нял меня. У него была лошадиная голова и красивые миндалевидные глаза с бархатными ресницами.

Он изучил мое направление, документы, характери­стики и стал бесцеремонно разглядывать меня.

— Так, так... Значит, приехали по назначению?.. Отлично, отлично... Денька два осмотритесь... Да, день­ка два... Появится Хохлов... Он сейчас на участках... Возвратится начальник транспортного отдела... А пока отдыхайте...

Я хотел было сказать, что поскольку я считаю себя мобилизованным ГКО, то согласен начать работу с се­годняшнего дня. Но Осип Николаевич остановил меня рукой и продолжал говорить:

— Отдыхайте, отдыхайте, работа никуда не уйдет... А насчет карточек не беспокойтесь... Сейчас получите рабочую — восемьсот граммов хлеба... Зарплату начис­лим с сегодняшнего дня... А поселитесь в общежитии ИТР, займете комнату,— он снял телефонную трубку и вызвал коменданта:

— Слушай, тут надо устроить приехавшего товари­ща...— Он взглянул на меня своими миндалинами:— Как ваша фамилия?

Я с удивлением посмотрел на документы в его ру­ках, но сдержался и назвал свое имя.

— Так вот, надо устроить товарища... Снежкова... Да, да, отдай ему эту комнату. Ничего, пожарник уедет... Закрепи ее за... Снежковым. Вот так.

Он вызвал звонком секретаршу, которая уже успела завить ресницы, и приказал выдать мне карточки и ка­кие-то талоны. Она порылась в ящике письменного сто­ла и через полминуты превратила меня в богача. Мало сказать, что я сжимал в руке рабочую карточку! Я был обладателем талонов на пять килограммов хлеба, на килограмм сахара и на килограмм жиров!.. Удивляясь тому равнодушию, с каким она распоряжалась этими сокровищами, я торопливо расписался. А вскоре я уже шагал в общежитие, до подбородка нагруженный продуктами. Райпожнадзор сидел на вчерашнем месте. Если бы я не видел своими глазами нацеленного в по­толок кадыка и не слышал храпа, я бы подумал, что он провел за едой всю ночь. Он с прежней невозмути­мостью отправлял себе в рот розовые ломтики сала, и было удивительно, что шматок, лежавший перед ним, не только не убыл, но стал еще больше.

Пожарник скользнул по мне равнодушным взглядом и продолжал есть.

Я выложил на стол буханку черного хлеба, буханку белого, осторожно опустил фуражку, полную сахарного песка, поставил две бутылки хлопкового масла и выгру­зил из карманов груду гречневой крупы. Я думал, что ошарашу пожарника, но он лишь покосился на мое богатство и снова вперился невидящим взглядом в пото­лок.

Он жевал равнодушно и беспрерывно, как лошадь жует сено, когда у нее на глаза надета торба! Я позвал уборщицу и попросил ее сварить полный чугун каши. Я демонстративно отодвинул пожарницкий шматок сала на край стола, хотя он мне и не мешал. Я живописно разложил на столешнице широкие ломти белого и чер­ного хлеба. Я установил в центре глиняную плошку с сахарным песком. Я поставил три глубокие тарелки. А он все жевал!..

А в это время, притулившись к косяку, плакала уборщица; плакала беззвучно, прикладывая к глазам фартук. Зайдя за ложками и увидев ее в этой позе, я растерялся. Я ломал всю эту комедию ради пожарника, а получилось так, что я пускал пыль в глаза жен­щине за вчерашнее блюдечко картошки...

Грубо выругав себя, я взял за руки ее мальчика и усадил к столу. Уборщица молча поставила чугун быстро сварившейся каши, разложила ее по тарелкам, налила масла. Я потянулся было к бутылке, чтобы до­бавить масла и ей, и мальчику, и себе, но не решился. Я понял, что щедрость бывает хороша лишь тогда, когда на нее не обращают внимания.