Костер в белой ночи
Шрифт:
Шофер остановил автобус.
Тайга стояла обочь дороги, такая же молчаливая и хмурая, такая же дремучая, как и по Авлакан-реке. Такая же, совсем такая же. Словно бы застыла бегучая волна, окаменела вода, легла перед глазами застывшей серой бетонной лентой.
— Выйдем, Архип Палыч, на волю, мне вам сказать много надо. Как говорится, с глазу на глаз. Ради чего детьми нашими жертвуем, себя и других не жалеем.
— На воле, значит, хочешь, паря, рассказать?
— На воле.
— Мне одному?
— Да нет, вот еще Тихону Николаевичу,
Сжалось сердце у Тихона Николаевича. Хотя и знал больше, чем его старуха. Сашенька все-таки кое-что ему, как мужчине, рассказала, да и в больнице врач намекнул, а все-таки всего не знал, чувствовал — худо Серьге. «Не умер ли? — мелькнуло в мозгу. — Быть не может, Василич бы сказал сразу».
Вышли. Прошли вдоль шоссе, краем тайги, втроем. Посредине Думичев. Медленно пошли, тяжело, прямым шагом в правду.
В автобусе Михайле с Алексеем должен был рассказать о смерти брага его друг Иван Васильев.
— Ребята, — сказал Иван, — давай начистоту. Гоша погиб при взрыве печи. В печи плавился металл, при взрыве выплеснулся, как вода, накрыл Гошу… Сгорел он… — Васильев говорил с трудом, выдавливая из себя каждое слово. — Сгорел совсем, слился и застыл с металлом.
Наступило долгое молчание, Было слышно, как шумит в беззвучии тайга. Воздух недвижим, а шумит. Птицы кричат. Солнце светит.
Тихо в мире. Молчат люди, будто невиданной силой придвинутые друг к другу, плечом к плечу, сердцем к сердцу, душа к душе.
— А как же похороны? — после долгого молчания спрашивает Михаил.
— Так вот и без гроба, без могилы? — Это уже Алексей.
— Ребята, в том месте, где стоял Гоша, металл вырубили, его и положили в гроб.
И снова долгое молчание близких, родных в большом горе людей.
— А с Клавдей что? С внуком? — спрашивал тем временем Архип Палыч, все больше и больше бледнея лицом и все больше и больше скрывая волнение.
— Клаве мы еще ничего не сказали. За малыша боимся. Малыш крепкий. Клава думает, что Гошу срочно отправили в командировку. У нас такое очень часто случается.
— Ты мне с ней, Михайла Васильевич, свиданку организуй. Скажу, что вызвал сын телеграммой. Улетел, дескать, на полигон.
Снова долго молчали. Сидели втроем на опрокинутой бурей березе. Дерево, высоко взметнув оборванные корпи, продолжало держаться немногими живыми жгутами за землю: часть ветвей все еще зеленела на громадном, белом и уже во многом не живом теле.
— Значит, не придется взглянуть на сына в последний раз, — сам себе говорит Архип Палыч и обнимает за плечи Тихона Николаевича.
— Верю, обойдется у тебя, Тиша.
— Спасибо. Он у меня последний. Остальных война взяла. Четверо было — он последний…
Георгия Архиповича Заплотина хоронил весь город. Кумачовый, плотно закрытый крышкой гроб рабочие вынесли из заводского клуба и понесли на плечах главной улицей, через весь город на Красную сопку.
Задолго до
Алый гроб медленно плыл над головами людей в полном безмолвии и тишине. Даже шум шагов громадной за гробом толпы был как плеск ноды в песчаный отлогий берег.
Медленно шагали впереди рабочие с венками на руках, к ним то и дело присоединялись парни, девчата, женщины, мужчины с новыми венками, с букетами живых цветов.
Те, что стояли на тротуарах, в великом молчании пропускали гроб и, словно бы втянутые этим скорбным движением, вливались в ряды провожающих.
Никто не сообщил официально горожанам о дне и часе похорон. Но весь город знал это число и этот час, и вот теперь, подчиняясь чувству, что роднит в беде русского человека, каждый считает своим долгом проводить в последний путь погибшего человека.
Многие, очень многие из тех, кто следует за гробом, задают себе вопрос: почему и за что погиб этот инженер, почему еще один ослепший и оглохший, с тяжелыми ранами, по слухам, рабочий — все еще при смерти, лежит в городской клинике?
Многие открыто ропщут, ругают начальство, власти, придумывают свои объяснения, версии, разноречиво и, как правило, неверно толкуют происшедшее.
Плачут женщины. Рыдает вся в черном красивая молодуха. Кто она? Люди не знают и никогда не узнают, что любила она Гошу Заплотина всем своим добрым, большим сердцем. Любила и тогда, когда бегал он на свидания к подружке Клаве, когда женился и жил, ничего не замечая рядом.
Укротила сердце свое, отошла в тень их радости, чтоб не мешать им, счастливым. Любит и сейчас и плачет, потому не в силах больше скрыть, что скрывала от всех и от него долгие годы.
Успокаивают ее подруги и тоже плачут, прижимаются друг к дружке, стараясь быть рядом.
И вся толпа тоже друг к другу ближе, плотно в один след идут горожане…
На кладбище грянули трубы: «Вы жертвою пали». Качнулся алый гроб, поднятый выше, поплыл над звездами и крестами к высокой сосне.
Много и коротко говорили над свежей могилой. Нужные и совсем ненужные слова, но от сердца, от души — это главное.
Крышку гроба так и не открыли. В толпе шепот:
— Обгорел так, что и не признаешь.
Старушки да досужливые женщины шушукаются.
Ударилась о крышку горсть земли с ладони Архипа Палыча, застучала горсть за горстью, и каждая в сердце отцовское.
Мимо люди проходят, незнакомые, каждый наклонится низко, захватит пригоршню, опустит в могилу. Один за другим, один за другим.
Так горсть за горстью руками покрыли могилу.
Похоронили Гошу Заплотина под высокую сибирскую сосну.