Костер в белой ночи
Шрифт:
Пульс не улавливался, рука холодела. Сашенька замерла. Тихо вошла в палату сменная сестра. Постояла у двери и, покачав головою, вышла.
Сергей уходил.
И вдруг под пальцами Сашеньки что-то колыхнулось, почти неразличимо, неправдоподобно. Вот так, вероятно, ощущает наседка первое робкое проявление жизни будущего птенца за тонкой скорлупкой.
Сашенька затаила дыхание, всем существом вслушиваясь в этот неправдоподобный толчок. Снова что-то колыхнулось, теперь уже яснее, отчетливее…
«Стучи, ну стучи же! — все, все
И снова толчок, один, другой, третий…
«Бьется! Бьется сердце!»
Выноси, нежный, трудолюбивый, необычайный мотор, выноси человека из небытия, из мрака к свету. Стучи! Стучи, сердце!
Медленно, словно напуганная этим стуком, покидает тело бледность, возродилось дыхание. Оно уже слышно, оно видно — ритмично поднимается и опускается холмик бинтов на груди. Человек жив. Он только спит еще, глубоко и спокойно. И это уже не забытье, не черная оморочь — это сон выздоравливающего, поправшего смерть человека.
Сашенька не знает, сколько просидела она так вот, согнувшись, спрятав в ладони широкое запястье больного, всем существом желая одного: «Стучи, стучи, стучи, сердце!»
В палату вошел Александр Александрович, остановился у изголовья кровати.
Сашенька подняла на него мокрое от слез бледное лицо.
— Он жив, Александр Александрович! Жив! Пульс нормальный. — И, отпустив руку Сергея, спрятала лицо в ладонях.
Профессор скорее по привычке, чем по необходимости, на мгновение взял слабую руку больного, улыбнулся и, обняв за плечи плачущую сестру, весело и громко сказал:
— Мы победили, Сашенька. Напрасно говорили нам, что мы фантазеры. То есть не говорили — думали. Я-то знаю, я старый воробей, меня на мякине не проведешь, — и по-мальчишески щелкнул Сашеньку в темечко.
Дежурная сестра и два санитара с носилками вошли в палату.
В день после кризиса Сашенька долго не могла уйти из больницы. Ей все казалось, оставь она палату, и Пояркову сразу же станет хуже.
Дежурная сестра несколько раз выставляла ее в коридор.
Сашенька, минут десять побродив по отделению, снова возвращалась к знакомой двери, незаметно проскользнув в палату, садилась на табуретке у окна.
Наконец сестра так разозлилась на нее, что нагрубила, выпалила разом:
— Что ты тут слоняешься?! Ты что, совсем уже обалдела? А если бы у тебя не один больной был, а десять, что бы ты тогда делала? Не мешай работать, уходи, а то, честное слово, скандал устрою, до Губина дойду! Уходи!
Сашенька, не ответив, быстро вышла, услышав за дверью недоуменное:
— И что она… влюбилась, что ли?
«А почему действительно я так переживаю за него? — подумала про себя Сашенька, вот так спокойно за все это время. — Почему?»
Раньше, до прихода к Поярковым, Сергей был для нее просто очень больным человеком, а его семья — людьми, которым надо помочь, просто необходимо помочь в трудную минуту.
Теперь другое: и он,
Знала и о том, как здорово мог «представлять» любое в драмкружке, читать и даже писать стихи.
Знала все о Сергее, и даже его лицо, которое, всегда озорное и улыбчивое, смотрело на нее с любительских и настоящих, сделанных в фотомастерских, карточек.
Сашеньке верилось, что она действительно уже давно и хорошо знает Сергея и что дружба их не выдумка, она была, она правда.
Как была благодарна Саша Нине Гавриловне и Тихону Николаевичу, что они никогда не расспрашивали ее о дружбе с Сергеем, об их первом знакомстве. Если бы они спросили, она никогда бы не смогла соврать им.
А Нина Гавриловна, каждый раз провожая Сашеньку до калитки, просила: «Ты уж поцелуй его за меня покрепче. Скажи, мама просила поцеловать». И каждый раз Сашенька, смущаясь и краснея, говорила: «Хорошо».
Прямо из больницы Сашенька заехала к Марии Ильиничне, сделала ей инъекцию и, извинившись, что не может сегодня послушать в пересказе старушки главу из «Тихого Дона», который та читала, поспешно ушла.
Она бежала к автобусной остановке, легко перепрыгивая лужи, забыв раскрыть зонтик. И дождь хлестал ее по лицу, струйками скатывался за воротник кофточки.
«Что же это я делаю?» — засмеялась Сашенька и, раскрыв зонтик, уже просто торопливо зашагала по тротуару, обходя лужи.
На автобус она все-таки опоздала и добралась до Заречного поселка только следующим рейсом, в третьем часу дня.
Дождь тут казался как будто бы гуще и холоднее. Проулки поселка выносили на главную улицу коричневые ручьи воды.
Кое-где был затоплен деревянный тротуар, и Сашенька, сбросив туфельки, брела по лужам, стараясь как можно осторожней пройти «опасные» места, чтобы не поскользнуться.
Дождь вычернил стены домов, и они, такие нарядные и веселые в солнечные дни, теперь были угрюмы, настороженны и как бы немного стали ниже.
Дом Поярковых тоже был темным и неприветливым. В траншеях, куда на зиму прятал Тихон Николаевич виноградные лозы, по закраины стояла тяжелая красная вода.
Скользя, теряя равновесие, Сашенька с трудом прошла по тропинке, сполоснула в припорожном корытце ноги и, тщательно вытерев подошвы о половичок, как была, босиком, вошла в сенцы.
Она постучала в дверь и вошла в нее, не дождавшись ответа.