Костер в белой ночи
Шрифт:
Тот, что вошел первым, представился:
— Секретарь райкома Крылов. — И, не торопясь сесть на предложенный стул: — Это Инна Ивановна Страхова — начальник орса комбината, а это, вы, вероятно, уже знакомы, — товарищ Торкин.
Торкин закивал головой, заулыбался как-то уж очень растерянно и жалко.
Дед поклонился, едва, но почтительно, наклонив голову перед гостями. И откуда взялся вдруг у него этот такт, эта сдержанная, достойная манера в знакомстве.
Крылов неуклюже сел на стул, приподняв правой рукой левую в кожаной перчатке руку, положил ее на столешницу рядом с полевой, потертой
— Где руку потеряли, товарищ Крылов, простите, как величать?
— Иван Николаевич. На финской кампании, Николай Тихонович. — И протянул деду плотный листок бумаги. — Это вам, Николай Тихонович.
Дед поднялся со стула, принял двумя руками бумагу, положил ее на стол.
— Очки где-то затерял, — сказал дедушка, с виду простецки улыбаясь. — Серьга, на-ко прочитай, помоги деду разобраться в бумаге. — И, предупреждая потянувшегося к бумаге Торкина: — Ничево, внучонок прочтет. Тут по-печатному, по-печатному он шибко разумеет. Читай, Серьга.
Сережка, стесняясь, подошел к столу, взял бумагу. Она была гладкой, плотной и очень белой. Прочел красную надпись по верхнему краю листа:
— «Секретариат Председателя Совета Народных Комиссаров И. В. Сталина.
Секретарю районного комитета партии большевиков Крылову И. И.
Копия: Пояркову И. Т.
В вашем районе в поселке Новом по улице Первого станционного поселка, дом № 3, проживает ветеран труда, герой гражданской воины Поярков Николай Тихонович.
Обращаем внимание на недопустимое отношение к этому человеку со стороны Районного отдела социального обеспечения».
Сережка читал громко, выделяя слога без запинок. Взрослые молча слушали.
— «Бездушные бюрократы и волокитчики лишили этого человека самого необходимого — карточки на хлеб. Такое отношение недопустимо к людям.
Требую срочно разобраться и сурово наказать виновных.
Пристальное внимание к человеку всегда было и остается в любое время, даже такое суровое, как сейчас, первоочередной задачей нашей партии».
Сережке оставалось прочитать всего лишь одну строчку. Но в это время дед вдруг вхлипнул, мелко-мелко затряслась его седая впрозелень бороденка, вздрогнули плечи, и он упал лицом в большие сухие руки.
Сережка осторожно опустил бумагу на стол и выбежал в другую комнату, где бабушка зыбила Тишку. Таким дедушку внук никогда не видел.
Бабушка подняла навстречу лицо.
— Ты что, Сережа?
— Там дедушка, — глотая слезы, прошептал Сергей. — Там дедушка пла-а-ачет. — И разревелся в голос.
А в кухне Крылов, поднявшись со стула, положив живую руку на плечо Николаю Тихоновичу, говорил, словно рубил дрова:
— Смотри, Торкин. Запоминай. Такого ты больше, клянусь, никогда не увидишь.
Деду вручили синенькие карточки. Их прислал из Кремля Сталин.
…Весна сорок второго года была голодной. Соседние деревни, которые как бы то ни было подкармливали рабочий поселок, тоже оскудели. Дед снова ушел в дальние заокские деревни и к марту привез целых два мешка мелкой, величиной с грецкий орех, картошки.
Бабушка наварила ее большую кастрюлю, душистой, сладко пахнущей, в гладкой кожице. Вся семья
Тетя Катя вспомнила, как они чудесно отметили нынешний Новый год вот такой же картошкой, только крупной и печенной в горячей золе печи. Она весело смеялась, подкатывая из своей тарелки в тарелку племянника горячие, все пышущие вкусным парком картофелины. Сережка уплетал за обе щеки и улыбался тете Кате. Ему было приятно, что она сегодня вспомнила о той новогодней картошке.
Было это так. Сергей возвращался из школы, занятия к тому времени уже проходили регулярно, учились они во вторую смену. Мальчишка зашел к своему товарищу, засиделся там допоздна, обсуждая, какой была интересной елка в школе. Жаль только, что Дед Мороз принес подарков всего-то по ломтику черного хлеба. От товарища Сережка ушел только тогда, когда семья собралась ужинать.
У мальчишек той поры был свой, неписаный, но незыблемый этикет: в каком бы доме ты ни находился, чем ни занимался бы, когда там садятся к столу, уходи.
Годы прошли, целая жизнь, а до сих пор чувствует Сергей в сытое, доброе время какую-то неловкость, если его приглашают к столу отобедать ли, отужинать.
Тогда его тоже приглашали, но он солидно, совсем как-то по-взрослому ответил:
— Нет, спасибочко, дома к ужину ждут. Засиделся я у вас.
Никто упрашивать мальчишку не стал.
Он вышел на улицу. Стояла высокая, круглая луна. Гудели провода, мороз щипал лицо. И Сережка, прижимая к боку уже потрепанную, сшитую бабушкой, ученическую сумку, заспешил к дому. Он шел и думал: а хорошо, если бы вдруг он нашел такую вот большую, как луна, карточку! Вот здорово было бы! Он бы испек ее в большом, большом костре и накормил бы всех: и деда, и бабушку, и Тишку, он хотя и маленький, а тоже хочет есть. (Для Тишки Сергей нес пол-ломтика хлеба, полученного в подарок от Деда Мороза. Нес и все время по крошке отщипывал, искренне огорчаясь, что ломтик становится все меньше и меньше.) И ребят накормил бы, весь второй «А».
Переходя большую дорогу, Сережка задержался. Мимо нескончаемой вереницей шли возы. Скрипели сани, тяжело нагруженные мешками, прикрытыми соломенными плетенками, тяжело дышали лошади, белые от копыт до мохнатых ушей — так их, потных и уставших, выкрасил мороз. Рядом с возами шли закутанные в платки, в длинных полушубках женщины, незло и глухо поругивались на лошадей.
Обоз был длинный, и Сережка озяб, не решаясь сунуться под мохнатые морды лошадей, чтобы перебежать дорогу. Он был уже готов побежать в хвост обоза, чтобы обогнуть его, когда вдруг к его ногам что-то подкатилось, упав с воза. Мальчишка нагнулся и поднял круглую, крупную холодную, как льдышка, картофелину.
Он зажал ее в кулаке, сбросив варежку, и, сунув глубоко в карман руку, пошел вслед за обозом. Он шел долго, до самой станции, в надежде, что вот снова к его ногам выкатится картофелина. Иней выбелил мальчонку точно так же, как лошадей, как женщин в тулупах. Замерзли губы, холод забирался под пальтишко, ознобом пробегал по ногам. Не помогали и дареные исподники, а Сережка все шел и шел за последним возом. У станции обоз остановился. Женщины пошли от воза к возу, развязывая в упряжи чересседельники и разматывая ремешки на хомутах.