Костер в белой ночи
Шрифт:
— Греби за ним! Греби, — командует Филя и хватается за весло.
Так мы плывем вдоль берега за крохотным комочком света в великой пустоте неба, пока он не скрывается за Утесом, там, где на земле, разгораясь ярче, полощется лоскуток костра.
— Можа, новый, а? — спрашивает Филя, отрывая лицо от неба.
Я вижу восторженные его глаза, капельки пота у переносицы. И капельки и глаза светятся под долгим светом июльской луны.
— Вот ведь чудо! Глядел бы и не нагляделся… — уже спокойно
Плывем. Филя молчит — такое с ним бывает редко. Мне вспоминается: как-то я застал его сидящим подле поселковой чайной. Поздоровался. Филя не ответил. Я присел рядом и вдруг заметил на щеках его слезы.
— Ты что, лишнего перехватил?
— Дурак ты, Оглобель, — сглатывая рыдания и называя меня мальчишеским прозвищем, сказал он. — Лумумбу жалка!.. — И ушел в чайную, махнув сокрушенно рукой.
Пил он тогда дня три сосредоточенно и молчаливо. Бабы поговаривали, что свихнулся мужик, и еще, что ездил он к райвоенкому проситься в Конго.
…Костер горит ярко. Отсветы от него шарят по реке, чернят листву прибрежных ивняков, высвечивают долгую песчаную косу. Густые человеческие тени мельтешат в ночи, слышны плеск, приглушенная, вполголоса, ругань, резкие хлопки по воде.
— Браконьеры!.. Воры, язви их душу, — шепчет Филя, весь напрягшийся, решительный и злой. — Правь в камыш. Посуху брать будем.
— Может, купаются? — осторожно высказываю я предположение.
— Купаютс-с-ся? — шипит Филя. — Моциен… Курорты… А сеть, чтобы утопленников не было? Да? — И зло: — Табань в камыши! С поличным брать будем.
«Венера» щукой входит в камыш, мягко тычется носом в илистый берег.
— Бить меня будут, из кустов чертом сигай и вопи что духу есть: «Руки вверх, стрылять буду!» Весло наперевес, как ружье возьми. Коли не подействует, круши их веслом, поутру разберемся. Полозь за мной и ужом уходи в прибрежный ивняк.
Ползу, прижимая к боку весло, обдирая о сухие ветки лицо и грудь.
Песчаная коса совсем рядом. У огня прыгает голый парень, плаксиво тянет, не попадая от холода зуб на зуб:
— Хо-ло-н-но-о-о, погр-р-р-рет-ся н-н-н-на-до-о-о.
— Ты за мной разом не сигай. Можа, ружье у них, пальнуть могут. Ты тогда сигай, когда бить меня начнут.
— А что, могут драться? — наивно спрашиваю я и чувствую, как холодок подкатывает к сердцу.
— Что, очкуешь? — Филя поворачивает ко мне острое лицо, на скулах шарят отблески костра, а может быть, ходят под кожей желваки. — Вор — он завсегда трус. Ну с перепугу сунет пару раз кулачищем али пальнет с испугу, а потом, уж это верно, побегит. Ух, как побегит, гончими не сгонишь. Понял?
— Ага!
— Ну, я пошел, тольки ты трубней ори, чтоб мороз у самого по коже, а не то что у вора. — И вымахивает
В свете костра я вижу его щуплую, крохотную фигурку, громадную шляпу на голове и палку в руке (прихватил где-то в кустах).
— А ну лапы к небу, разбойнички! Порешу всех, как одного! — кричит Филя и бросается к огню.
На реке слышен плеск, свист, возня. От костра бросается голый парень и саженками машет на середину Оки.
Филя, выхватив из костра головню и отбросив палку, как есть, в одежде, лезет в воду, в темноту, где возятся и суетятся люди.
«Собирают сеть», — догадываюсь я.
— Лапы в небо, волчья сыть! — несется над рекой.
— Э-э, Филимон, не шути. Слышь, кому говорю, но шути! А то…
— А, это ты, Паня, сказался! Давно я тебя, шельмеца, мечу, давно!
Развороченный костер вспыхивает ярче. Я вижу, как к Филе, покачиваясь и занося корягу над головой, бредет черным дьяволом Паня.
— Стрылять буду! — кричит Филя.
— Из чего? Из поганого ружья? Эх ты, водяная крыса, — рычит мужик и вдруг одним прыжком наваливается на щуплую Филину фигурку. — Бей яво, мужики! Бей водяного!
Кажется, что сама земля выбрасывает меня на косу. Я кричу что-то дикое, матерюсь и, нажимая воображаемый курок на весле, кажется, слышу даже громовые выстрелы.
Хватая одежду, мимо в лес проносятся голые мужики. Их четверо, я успеваю посчитать по белым спинам, пятый полощется в реке, решил уйти на тот берег.
— Гони сюда лодку, — кричит Филя. — Васька, Петька, Михайло, окружай их! — Это для острастки браконьерам. И снова мне: — Лодку давай, давай «Верку»…
…Спешим, грузим в лодку сеть. Запутавшуюся рыбу Филя выкидывает за борт.
— Сядь на весла и гони на стрежень. Опомнятся, вернутся, несдобровать!
Выплываем на середину реки. Уже посветлело. Притух, подернулся пеплом огонь на берегу, явственней стали березы в лесу и ивняки у воды, но звезды по-прежнему сыпучие и яркие.
На том берегу от холода или со страху подвывает парень.
— Ф-и-и-или-мо-о-он Ми-и-итри-и-и-и-ич, хо-о-оть, пор-р-р-тки отдай…
— Прибегишь к парому кроссом, тама поговорим. Да спеши до свету. Бабы вот-вот скотину погонят, застрамотят.
— Филимон Митрич, сеть отдай, не гневи бога, — несется с другого берега.
— Бога нет, Паня! Глянул бы, что в небе деется. Рыло бы поднял от своего корыта. Луну вторую в небе изделали. А ты все землю поганить не перестал. Эх ты, браконьер, одно слово!
— Отдай сеть, Филимон Митрич, по-хорошему прошу. Не в свое дело к чему суешься? Ты что, рыбнадзор? Ты что, какой начальник?! — Мужик ломится вдоль берега через кусты, и иногда в предрассветном полусвете мутно белеет его нагое тело.