Костюм Арлекина

Юзефович Леонид Абрамович

— Я — Путилин. Начальник сыскной полиции.

Иван Дмитриевич провел онемевшего Стрекалова в кабинет князя, поскольку из гостиной его голос могла услышать жена. Тот подчинился безропотно. Войдя в кабинет, Иван Дмитриевич спустил «собачку» замка и ловко захлопнул дверь перед носом у Певцова.

— Имею, так сказать, совершенно приватный разговор к их светлости, — испуганно забормотал Стрекалов.

— Князь фон Аренсберг мертв, — сказал Иван Дмитриевич. — Убит сегодня ночью неизвестными лицами.

Стрекалов зажал рот ладонью.

— Это не я, — просипел он сквозь пальцы. — Господин Путалин,

это не я!

— Зачем вы сюда пришли?

— Сугубо частного свойства имею… Имел разговор…

— Отвечайте! Не то прикажу арестовать вас.

Стрекалов держал руку в кармане, оттуда доносился осторожный шорох сминаемой бумаги.

— Что там у вас? Дайте сюда! — приказал Иван Дмитриевич. — Ну!

Смятый в комок, надорванный по краям листочек — еще минута, и Стрекалов растер бы его в труху. Письмо. Смысл таков: супругу вашу, господин Стрекалов, коварно соблазнил князь фон Аренсберг, австрийский военный атташе, и вы, господин Стрекалов, если дорожите своей честью, должны отомстить совратителю. Пусть рогоносец ударит ему в грудь своими рогами, и они отпадут… Подписи не было.

— Это не я, — заныл Стрекалов, — я не ударял…

По его словам, почтальон принес письмо третьего дня, и с тех пор оно лежало у горничной. Лишь час назад, вернувшись из Царского Села, Стрекалов прочитал это письмо и немедленно помчался в Миллионную — для того якобы, чтобы вызвать князя на дуэль, а заодно проверить, нет ли тут Кати.

«Значит, Катя, — отметил Иван Дмитриевич. — Екатерина…»

Он оглядел рогоносца: на разъяренного быка не похож. Какой из него дуэлянт! Представил себя на его месте. Как бы поступил? Ну, первым делом жену прогнать, это ясно. Потом поручиковой методой можно воспользоваться: за нос его, подлеца, за нос! Принародно! И князя со службы долой. Негоже дипломату с мятым носом ходить.

Но и на такой поступок Стрекалов едва ли способен. Зачем он пришел? И вдруг осенило…

— Сколько вы хотели взять с князя отступного? — спросил Иван Дмитриевич.

— Я?

— Чтобы не поднимать скандала… Тысяч десять?

— Бог с вами! — ужаснулся Стрекалов.

Казалось, он с гневом отрицает не саму эту мысль, а лишь сумму запроса.

Распахнулась дверь. Это Певцов, добыв у камердинера ключ от кабинета, снаружи отомкнул замок и шагнул к Ивану Дмитриевичу:

— Такого, милостивый государь, я не потерплю!

Не отвечая, Иван Дмитриевич грозно смотрел на Стрекалова, держа письмо за уголок двумя пальцами, как мертвую птицу за крыло.

— И вы поверили этому пасквилю? Этой клевете?

Он с презрением отшвырнул письмо в сторону, заметив, однако, место, куда упал листок.

— Ваша супруга ни в чем не виновна. Бегите домой и становитесь перед ней на колени. На коленях умоляйте простить вас за то, что оскорбили ее подозрением!

— Я не оскорблял. Ее дома не было.

— А дама в спальне у князя? — вмешался Певцов. — Такая крепкая брюнетка. Это не она?

— Катя! Она здесь? — воскликнул Стрекалов, порываясь выбежать из кабинета вслед за Певцовым.

Тот бросился в вестибюль, ибо у подъезда уже грохотали колеса и копыта.

— Катерина! — робко позвал Стрекалов.

Иван Дмитриевич удержал его за рукав:

— Ее здесь нет и не было! Ротмистр смеется над вами. Идите в кухню,

а когда их сиятельство пройдет сюда, тихонько отправитесь домой. Живо!

Получив для пущей скорости тычок в спину, Стрекалов послушно дунул по коридору.

Иван Дмитриевич успел проверить, плотно ли закрыта дверь спальни, когда в гостиную вошел Шувалов, с ним — Певцов, объяснявший, что преступника доставят с минуты на минуту, а чуть позади — адъютант шефа жандармов.

— Поздравляю, поздравляю, — перебивая Певцова, говорил Шувалов. — Завтра к моему последнему, слава богу, докладу я приложу представление на ваше производство. Будете подполковником. Сколько вам лет?

— Тридцать четыре, ваше сиятельство.

— А что, ротмистр? Неплохо стать подполковником в тридцать четыре года? Думаю, Хотек со своей стороны исхлопочет вам австрийский орден.

— Я не приму награду от человека, оскорбившего наш корпус.

— Рад слышать. Тогда мы отдадим этот крестишко господину Путилину… Вы-то небось примете?

— Приму, — пожал плечами Иван Дмитриевич. — Если дадут.

— А теперь рассказывайте по порядку, — велел Шувалов.

— Видите ли, — залопотал Певцов, — произошли некоторые изменения. Нам необходимо поговорить наедине. Пройдемте в кабинет, ваше сиятельство…

Когда через пять минут они возвратились, от философско-игривого настроения шефа жандармов не осталось и следа. Ивану Дмитриевичу он сказал одно:

— Сенной рынок!

А в гостиную уже входил Хотек. Лысый, длиннолицый, сухопарый — нечто среднее между палубным шезлонгом и гигантским кузнечиком, он кивнул Шувалову, а прочих оглядел с выражением гадливого всезнания на припудренном старческом лице. Казалось, о каждом ему известна какая-то грязная тайна. Великая держава, раскинувшаяся от Альп и до Карпат, имеющая, как и Россия, двуглавого орла в гербе — символ власти над Востоком и Западом, родина вальсов и национального вопроса, по любому поводу обнажающая свой ржавый меч с воинственным легкомыслием престарелых империй, — эта держава в лице графа Хотека вошла и села на диван, обдав Ивана Дмитриевича таким холодом, что он счел за лучшее отойти подальше.

— Должен заявить следующее, — проговорил Хотек с той высокомерной вельможной медлительностью, которая всегда раздражала Ивана Дмитриевича в публичных выступлениях начальствующих лиц.

Эта медлительность призвана была показать, что внимания и уважения заслуживает не только смысл произносимых слов, но и сам факт их произнесения.

— Разумеется, граф, я вам доверяю, — после паузы продолжал Хотек, — но доверие посла имеет границей честь его монарха. Эту границу я не переступлю ни на дюйм. Мне нужно самому услышать признание из уст убийцы.

— И услышите, — заверил Шувалов.

От конского топота заныло треснутое стекло в окне, заржали осаживаемые у крыльца лошади: это Рукавишников привез Боева. Держа у плеча обнаженную шашку, он ввел арестанта в гостиную. Стало тихо. Боев по-восточному приложил к груди обе руки и молча приветствовал собравшихся по всем правилам этикета, принятого, как подумал Иван Дмитриевич, где-нибудь на бухарском базаре.

Певцов приосанился, с восхищением взирая на творение рук своих. Налюбовавшись, он схватил один из стульев, поставил в стороне: