Косвенные улики
Шрифт:
— Скажите, Настасья Николаевна, вы не замечали в последнее время за Владимиром Павловичем перемен? Может быть, у него были неприятности, может, ему кто-нибудь угрожал?
— Нет. Кто ему мог угрожать? Но измениться он действительно изменился… Только вряд ли это имеет отношение к случившемуся…
— А в чем, собственно говоря, выражались эти перемены?
— Он стал замкнутым, плохо спал. Часто жаловался на сердце, говорил, что устал от всего…
— Почему у вас не было детей, Настасья Николаевна?
— Это тоже имеет отношение
— Нет, вы можете не отвечать.
— Он не хотел ребенка.
— Почему? Материально вы обеспечены хорошо, могли пригласить няньку. Ребенок вас не связал бы.
— Он не хотел. Несколько раз у нас заходили разговоры на эту тему. Я плакала, но он упорно не хотел.
— А чем он объяснял свое нежелание?
— Ничем. Только однажды сказал: «Чтобы иметь детей, на это нужно иметь моральное право». Я спросила: «Кто же из нас не имеет этого права?» Он ответил: «Я». Ответил так резко и твердо, что я не стала больше его спрашивать.
— Странно, — сказал я, — один из самых уважаемых людей в городе вдруг считает себя не вправе иметь ребенка.
— Он вообще был очень странным человеком, — сказала она задумчиво. — На работе он был обыкновенный, а дома и наедине с самим собой странный. Он, например, не любил ничего долговечного, часто говорил, что неизвестно, кем и чем он будет завтра… Завел на мое имя сберкнижку и откладывал каждый месяц часть зарплаты. И не разрешал мне тратить эти деньги. И вообще он словно временно жил…
— Вам он не рассказывал о своих неприятностях в последнее время?
— Нет… — Она закусила губу. — У него, наверное, было с кем делиться… — Она осеклась, замолчала, испытующе взглянула на меня и поспешила пояснить: — У него всегда было много друзей.
— С Сергеем Сергеевичем он был в дружеских отношениях?
— Да. Он мне не раз говорил, что Агеев — это настоящий друг.
— Вот вы сказали, что он как-то временно жил, как вы думаете, отчего это? Может быть, он боялся неприятностей по службе? Боялся, что его могут уволить, и поэтому велел вам откладывать деньги на черный день?
— Нет, что вы? На службе у него все было хорошо. Его несколько раз хотели повысить, перевести в центр, но он отказывался. Жаловался на здоровье, говорил, что не справится. Отказывался наотрез. И никто не мог его переубедить. Когда я его спрашивала, почему он так поступает, он отшучивался, говорил: «Не по Сеньке шапка». Нет… Дело тут не в работе…
— А в чем же? — спросил я.
Она пожала плечами.
— Все это действительно очень странно… — произнес я, потом спросил: — А где вы были вчера вечером в момент убийства?
Она помедлила секунду, невесело улыбнулась и, отрицательно покачав головой, ответила:
— У приятельницы, Колосовой Валентины Ивановны.
— Она преподает литературу во второй школе? — уточнил я.
— Да, — ответила она очень сухо. — Что вас еще интересует? — Она посмотрела на часы.
— Спасибо, у меня все.
Попрощалась
И все-таки было что-то непонятное в ее поведении. И тот, с моей точки зрения, ненатуральный крик, и то, что он пошел в кино, а она к подруге, и то, что она так быстро успокоилась и довольно обстоятельно ответила на все мои вопросы, тогда как я ожидал рыданий, слез, сбивчивых фраз… «Непонятная женщина», — думал я.
Разобраться во всем этом помог мне Агеев.
Мы стояли и курили в коридоре больницы у раскрытого окна, в которое заглядывали ветви старого тополя и ложились на подоконник.
— Это прекрасная женщина, — говорил Агеев, жадно затягиваясь сигаретой и пуская тугую струю дыма в окно. — У нее трудная судьба. Владимир Павлович (грешно говорить о покойниках плохо) неважно относился к ней. Может быть, он и любил ее по-своему, не знаю… Он был человек в себе. Такое впечатление, что внутри у него червоточина, что-то такое… Душевная болезнь или изъян… Он никому не открывался до конца. И мне, разумеется, тоже. Он, дело прошлое, изменял Настасье Николаевне. Она знала об этом. Знала и прощала. И никогда, ни словом, ни звуком не показывала своих страданий. А переживала ужасно. Ревновала безумно. Уж я-то знаю… я видел. Внешне всегда ровная, спокойная, а внутри постоянная мука. Очень хотела иметь детей. Никитин не соглашался. Для нее это было настоящей трагедией. Огромного мужества женщина. Редкая, прекрасная, — закончил он очень грустно.
— Как вы думаете, Сергей Сергеевич, это могло быть случайное, пьяное убийство?
— Нет, по-моему, это не случайно. Судите сами, выстрел прямо в лицо, вплотную. Одно дело — убить человека на расстоянии, другое — лицом к лицу. Для этого нужно много злости. Нужна необходимость. Я сам воевал, знаю…
— Вы не помните, когда Никитин последний раз охотился?
— Как же! Я был с ним. Мы ездили на озеро, за шестьдесят километров. На заводской машине. Как раз было открытие сезона.
— А кто еще с вами ездил?
— Да уж не помню. Всего нас было человек десять. Заводские охотники.
— Никитин месяц назад купил пять пуль «турбинка». Он их брал с собой?
— Брал. Это я помню. На следующий день по приезде после утренней зорьки он их расстрелял в лесочке по сухой елке. Хотел посмотреть, что получается. Потом стесал топором ствол и вынул одну пулю. Она в лепешку разорвалась.
— Такой же пулей он и был убит, — сказал я.
— Это точно? — Агеев взглянул на меня с испугом.