Кот и полицейский. Избранное
Шрифт:
Синьорина принялась разглядывать осьминога, его скользкое тело, отверстия в присосках, почти совсем жидкий красноватый глаз. И ей казалось, что из всех живых существ, пойманных Цеффирино, только на осьминоге нет ни пятнышка, ни раны, причиняющей страдания. Его щупальца, розоватые, почти как человеческое тело, такие податливые, извилистые, со множеством невидимых сочленений, вызывали мысли о здоровье и жизни. В животном еще чувствовалось какое-то оцепеневшее напряжение, от которого чуть заметно извивались щупальца и растягивались присоски. Синьорина Де Маджистрис ласково водила рукой вдоль извилин тела осьминога,
Щупальца осьминога взвились в воздухе, словно гибкие плети, и в одно мгновение с силой оплели руку синьорины Де Маджистрис. Она вскочила на ноги, как будто стараясь убежать от своей собственной руки, зажатой осьминогом, и пронзительно закричала:
– Ой, осьминог! Ой, растерзает!
Цеффирино, которому именно в эту минуту удалось выкурить из норы очередного осьминога, высунул голову из воды и увидел, что осьминог, опутавший руку толстой синьорины, уже добирается щупальцами до ее шеи. Он услышал и ее голос, ее долгий пронзительный визг, в котором, как показалось теперь мальчику, уже не звучали слезы.
В ту же минуту к толстухе подбежал мужчина, вооруженный ножом, и начал наносить ожесточенные удары, целясь в глаза чудовища. Это был отец Цеффирино. Наполнив свою корзинку пателемами, он отправился на поиски сына и уже подходил к утесам, как вдруг услышал вопли. Вглядевшись как следует через очки, он увидел женщину и немедленно бросился к ней на помощь, не выпуская из рук ножа, которым отдирал своих слизняков. Вскоре ему удалось почти обезглавить осьминога. Щупальца тотчас же бессильно разжались, а синьорина Де Маджистрис лишилась чувств.
Когда она пришла в себя, осьминог был уже разрезан на части. Цеффирино подарил его толстухе и посоветовал изжарить; отец подробно объяснил ей, как приготовить вкусное жаркое из осьминога. Цеффирино, не спускавшему с синьорины глаз, несколько раз показалось, что она вот-вот снова заплачет, но нет, она не пролила больше ни одной слезинки.
Однажды Адам…
Перевод А. Короткова
Новый садовник был длинноволосый паренек в шапочке из сшитых крест-накрест матерчатых полос, которая не давала волосам рассыпаться и падать на глаза. Сейчас он шел вверх по аллее, неся в одной руке полную до краев лейку, а другую для равновесия отставив в сторону. Паренек поливал настурции. Он потихонечку, осторожно наклонял лейку, словно разливал по чашечкам кофе. На земле вокруг стебля растения расплывалось темное пятно; когда пятно становилось большим и мягким, он поднимал лейку и направлялся к другому кустику. Как видно, садовник был мастером своего дела, раз мог так спокойно, не торопясь делать свою работу. Мария Нунциата смотрела на него из окна кухни. Он был уже совсем большой мальчик, хотя и ходил еще в коротких штанишках. А длинные волосы делали его очень похожим на девочку. Мария Нунциата перестала вытирать тарелки и постучала в стекло.
– Мальчик! – позвала она.
Садовник поднял голову, увидел Марию Нунциату и улыбнулся. В ответ Мария Нунциата прыснула со смеху, потому что никогда в
– Что там? – спросила она и опять засмеялась.
– Хочешь, покажу одну замечательную штуку?
– Какую?
– Одну замечательную штуку покажу. Иди посмотри. Иди скорей!
– А ты скажи что.
– Я тебе ее подарю. Я тебе подарю замечательную вещь.
– У меня еще не вся посуда перемыта. И вдруг синьора зайдет, а меня нет.
– Хочешь, чтобы я подарил, или не хочешь? Ну, иди!
– Подожди там, – сказала Мария Нунциата и закрыла окно.
Когда она вышла с черного крыльца, садовник стоял на прежнем месте и поливал настурции.
– Привет! – сказала Мария Нунциата.
Мария Нунциата казалась выше, чем была на самом деле, потому что носила туфли на толстой подошве из микропорки, такие красивые, что их грех было таскать на работе, как она это делала. У нее было совсем детское лицо, терявшееся среди черных курчавых локонов, и тоненькие, как у девочки, ноги, между тем как тело, упругими холмиками обозначавшееся под передником, было уже совсем созревшим. И она всегда смеялась. Что бы ни сказали другие или она сама, она тотчас же прыскала со смеху.
– Привет! – сказал садовник. Его лицо и шея были покрыты бронзовым загаром. Даже грудь была темно-коричневого цвета, может быть, потому, что он всегда ходил так же, как сейчас, полуголым.
– Как тебя зовут? – спросила Мария Нунциата.
– Либерезо, – ответил садовник.
Мария Нунциата залилась смехом.
– Либерезо, – повторила она. – Либерезо… Что это за имя – Либерезо!
– Это имя на эсперанто, – сказал мальчик. – Оно значит "свобода" на эсперанто.
– Эсперанто? – сказала Мария Нунциата. – Значит, ты из Эсперанто?
– Эсперанто – это язык, – объяснил Либерезо. – Мой отец говорит на эсперанто.
– А я из Калабрии, – сказала Мария Нунциата.
– А как тебя зовут?
– Мария Нунциата. – И она засмеялась.
– Почему ты всегда смеешься?
– А почему тебя зовут Эсперанто?
– Не эсперанто – Либерезо.
– А почему?
– А почему тебя зовут Мария Нунциата?
– Это имя мадонны. Меня зовут как мадонну, а моего брата – как Сан-Джузеппе.
– Санджузеппе?
Мария Нунциата покатилась со смеху.
– Санджузеппе! Джузеппе, а не Санджузеппе! Либерезо!
– А моего брата зовут Жерминаль, а сестру – Омния, – сказал Либерезо.
– Что ты хотел мне показать? – сказала Мария Нунциата. – Покажи, что хотел показать.
– Идем, – сказал Либерезо. Он поставил лейку на землю и взял девочку за руку.
Мария Нунциата уперлась.
– Сперва скажи что.
– Сама увидишь, – сказал он. – Только пообещай, что будешь ее беречь.
– А ты мне ее подаришь?
– Подарю, подарю.
Он повел ее в сторону от аллеи, почти к самой стене, окружавшей сад. Там стояли горшки с высокими, чуть ли не в их рост, кустами георгинов.