Кот, который всегда со мной
Шрифт:
Нас приглашали приехать на церемонию включения (кажется, она проходила во Флориде), но я вежливо отказался. Во-первых, путь был дальний, и раз ассоциация не могла раскошелиться на настоящий свиток, вряд ли бы оплатила мой авиабилет. Во-вторых, лезла в голову картина церемонии в Галерее великих котов: я представлял людей в костюме Гарфилда, с головами после пластических операций, чтобы их уши были похожи на уши их любимцев. А когда вообразил грандиозный банкет — длинный стол, приборов нет, из посуды только миски с нашими именами и сухой корм, — понял, что лучше остаться дома.
Обычно Нортон легко переносил подобную шумиху. Он радовался, когда мог посидеть дома — или, вернее, посидеть дома со мной, — но ему также доставляло удовольствие, если люди с ним носились. И в период болезни все оставалось, как прежде. За одним исключением:
Заболевание почек привело не только к тому, что Нортону требовалось гораздо больше пить и регулярно ставить капельницу, он еще стал гораздо чаще мочиться. Обойдемся без деталей — пусть мой кот сохранит достоинство. Надеюсь, и обо мне не будут судачить, сколько раз я бегал в туалет, если и у меня когда-нибудь сдадут почки, но подходил к лотку он чаще, чем прежде. Поэтому мне казалось, что ему не стоит и даже вредно летать на самолетах, где невозможно пользоваться кошачьими туалетами. За свою жизнь он достаточно напутешествовался, и теперь я думал только о том, чтобы насколько возможно облегчить его пожилые годы и старость.
И свой образ жизни я тоже должен был пересмотреть. Много лет я считал, что могу подхватиться и полететь куда угодно и когда угодно, поскольку знал, что могу взять с собой своего лучшего друга. Теперь же, прежде чем купить билет на самолет, предстояло дважды подумать (поездки на машине не представляли трудностей: лоток ставился в ногах заднего сиденья, и кот мог им пользоваться так же, как в квартире). Еще надо было обеспечить, чтобы ему дважды в неделю ставили капельницу. Процедура имела решающее значение для жизни кота, и мне было спокойнее оставаться с ним дома и следить, чтобы все было в порядке. А если приходилось отлучаться по делам, Нортона забирала Дженис и отвозила к ветеринару, или в назначенный день ставить капельницу являлась Иветта — женщина, которую рекомендовала Дайана Делоренцо. Однако большую часть времени я находился рядом. Боялся в этом признаться, чтобы не показаться несколько странным, но предпочитал не уезжать, чтобы обеспечить нужный уход. Меня не огорчало, что я стал меньше путешествовать по миру. В основном это означало, что мы праздновали Рождество в Саг-Харборе, а не в Гу, но это еще не конец света.
Невелика жертва. Если хотите знать, я вовсе не считал это жертвой. Если жертва заключалась в том, чтобы проводить время с Нортоном, я готов был подстроиться под его новый распорядок.
В тот же период, кроме событий кошачьих, произошли события и в мире людей.
Дженис занялась бизнесом — стала работать литературным агентом. Дерзкое решение — круто поменять жизнь, не имея подстраховки, но у нее получилось. Недавно ей даже удалось продать большой роман об отношениях мальчика с котом. Некоторые издатели убеждены, что книгу под псевдонимом написал я, но, клянусь, это не так. Одной из причин, почему автор выбрал именно Дженис, была ее связь с Нортоном. При знакомстве он спросил ее (кстати, очень робко): «Вы ведь его матушка?»
Моя мать тоже совершила бесстрашный поступок — после тридцати проведенных в Лос-Анджелесе лет вернулась в Нью-Йорк. Подтолкнули ее к этому землетрясения и поездки за рулем. Плюс в Нью-Йорке жили большинство ее родных: брат, три сестры, множество племянников и племянниц. Кроме того, в свои семьдесят пять лет она не потеряла вкуса к приключениям. На приключения ей сильно везло. Год или два назад она ездила на сафари в Африку, и там с ней случился удар.
Ночью, в палатке, посреди джунглей. Пришлось протопать пару миль пешком, прыгнуть на паром, переправиться через реку, лететь на маленьком самолете в Лондон, там провести ночь и на другом самолете лететь в Нью-Йорк. Прибыв, она позвонила мне и сообщила, что, вероятно, подхватила вирус, поскольку у нее парализована вся правая часть тела. Я набрал номер Дженис и спросил:
— Как тебе кажется, это похоже на вирус?
— Вези в больницу, — отрезала она. — У нее инсульт.
Дженис оказалась права — у матери был инсульт. Рад сообщить, что мать полностью восстановилась. И хотя она может не согласиться, мне кажется, ей стоило через все это пройти, чтобы потом, рассказывая про свои две мили по джунглям, увидеть выражения лиц медсестер.
В возвращении
Ей было восемьдесят три года — не так уж и мало — и тем не менее казалось, что она ушла молодой, такая в ней кипела жизненная сила, такой она была смешливой, так всем интересовалась и радовалась общению с людьми. Меня попросили произнести на ее похоронах речь. Я согласился и сказал, что по правде эта женщина была совершенно обыкновенной. Она не изобрела вакцину против полиомиелита, не придумала заново колесо и не изменила лицо планеты. Зато какой была потешной и прямой, как вставала на защиту тех, кого любила, и насколько превосходила щедростью всех, кого я знал. Сказал, что не верю в воскрешение из мертвых, но когда дело касается Белль, с суждением повременю, — вот отправимся с матерью куда-нибудь пообедать и поглядим, явится или нет привидение с поредевшими волосами, чтобы за нас расплатиться.
Упомянул, что Белль обладала даром, которого нет у большинства людей. Большинство людей, старея, не становятся лучше — они просто стареют. Белль умела расти. Ездила в незнакомые места, открывала для себя что-то новое, заводила друзей, набиралась мудрости. В восемьдесят была гораздо интереснее, чем в сорок. Совершенствовалась как личность — становилась добрее, отзывчивее, мягче. Если сложить все вместе, можно понять, насколько она была необычной. Просто поразительной. Закончил я тем, что в жизни Белль ценила чувство юмора и вкус к приключениям и делилась этими двумя качествами с теми, кого любила.
Мне особенно запомнилось, как я произносил надгробную речь: то, что должно было длиться минут пять, продолжалось часа три, потому что после каждого предложения я останавливался, всхлипывал и рыдал самым невероятным образом. Я пришел в ужас, что даже какие-то жалкие пять минут не способен держать чувства в узде, но ничего не мог с собой поделать. Что было, то было. Так что запомните и не зовите меня выступать на похоронах. Еще я помню, как после погребения члены Весенней тургруппы — они все приехали на церемонию — отправились в ближайший бар. Мы взяли лишнюю порцию виски и, поставив стакан на середину стола, выпили за Белль. Тост звучал так: «За самую молодую из всех, кого мы знаем». С тех пор в каждом путешествии мы заказываем лишний стакан виски и пьем за сестру моей матери.
Я рассказал эту печальную историю не потому, что хотел выжать из читателя несколько слезинок. То, что случилось после смерти Белль, интересно и важно.
В семьдесят пять мать внезапно разочаровалась в некоторых своих родственниках. Не подумайте, что она их не ценила, — она их по-своему любила, но они оказались не теми людьми, за которых она их принимала. Всю жизнь они были для нее скорее символами, чем живыми людьми. Был брат, ставший главой семьи после смерти папули, был умный племянник с планами, как заработать деньги, был преданный сын, славный мальчик, который продолжает семейный бизнес. Эти символы существовали отчасти потому, что такими их представляла нам Белль и, сообразуясь со своей ролью, их оберегала. Хотя, мне кажется, она искренне в них верила, потому что семья была ее религией. Но внезапно Белль не стало, и мать вскоре осознала, что люди вовсе не такие, какими представлялись. Не добрые и не великодушные, не смелые и не особенно привлекательные. Разумеется, были исключения (оцените хитрую писательскую уловку: теперь любой родственник, прочитав эти строки, может заключить, что он или она и есть исключение).