Кот-Скиталец
Шрифт:
– Я видел лабиринт из кустарника у суккских детишек. Там еще полно тупиков и перемычек. Если его накрыть крышей, можно представить…
– То будет дом, скрывающий в себе игру, но не Дом, который игра сам по себе. Эта игра, эти картины поглощали меня, я выходила из себя, чтобы участвовать в них, и возвращалась к себе, неся внутри новое пережитое знание. Но какое, зачем оно мне дано и даже как снова войти в него – того не понимаю. Это как будто не совсем знание моих предков – и они другие, и я.
– Мудрёно. Скажи еще, на что оно
– На кхондский нартх, расчерченную доску с фигурками зверей и андров, которые движутся, составляя разные комбинации. На одновременную игру с тысячью таких досок. Все игры отбрасываются, кроме одного варианта, которому позволяют стать реальностью. Всё закольцовывается, только одной игре, самой прекрасной, позволено стать стрелой. Однако и отброшенные возможности каким-то образом остаются живы и полны цветения. На них учусь не одна я.
(«Глобальная виртуальная игра Бога с Живущими» – написала бы я на полях этой беседы, если бы они были.)
– Значит, не одна ты обладаешь такой странной памятью?
– Это не совсем память. Она стоит в стороне и закрыта для большинства. Точнее, никто, кроме меня, не помнит своих игр, хотя уроки извлекает. Я думаю, все Живущие должны научиться тактике, прежде чем примут участие в стратегических действиях. Знаешь, Арт, ведь из тех картин, что осели внутри, в памяти, нельзя уже извлечь урока: они сделались тобой. История, которая свершилась в нас, сделала нас такими, как мы есть, но не такими, какими должны стать.
Серена вздохнула.
– А еще это похоже на реку. Я иду по своим родословиям, переходя с порога ни порог против могучего течения, вплываю в приток – и вдруг это та и одновременно не та река, в которую я вошла. Двоится, троится, как в тумане… И вдруг, когда я перестаю ощущать, где верх и низ, в тумане неожиданно возникает цветная картина, открывается окно или витраж, и я туда вхожу. Ты понимаешь?
– Прирожденный кхонд, да чтоб не понял! Ты не перескажешь мне (дословно: не нарисуешь в моей душе) такую картинку?
– Ну, смотри. Это Учитель назвал Тридцатилетней войной: метка – железный кельтский крест с резьбой и куфическими знаками… Мы беженцы, которых согнало с родимых мест. Я еду на телеге, поверх узлов, мать, что-то причитая, ведет в поводу кобылку, которая в нее запряжена, а кругом – такие же крестьяне, одетые в тряпье. И дождь льет – такой холодный, будто в мире нет ничего, кроме осени. Навстречу нам скачут всадники в низких шлемах, похожих на шляпы с крошечными полями, в плащах, которые обвисли, как надкрылья жука. Внезапно впереди вырастает то ли стена, то ли скала вся в огнях, и внизу, во дворе, – факелы. Лошадь останавливается. Кто-то в широком и темном снимает меня с телеги, берет на руки и говорит: «Дом. Дом Единого».
– Ты показала готический собор. Мама такой рисовала прутиком на песке.
– Может быть. Кто-то из моих предков наверняка был рутенским немцем. Только, по-моему,
– Ну вот, – вздохнула Серена. – Мама говорит, что я в свою семейную историю предков хожу, как ленивый щенок в библиотеку: у полок отметиться. Но все-таки умное знание у меня есть от природы, а вы своему учитесь. Знанию души и знанию тела одинаково.
– Не одинаково. Первому больше учат кхонды и кхондов, а второму – мунки. Они ловчее.
– По тебе и видно. А ты, случаем, не собирался сказать – «мунки-хаа»? Ведь это они раньше учили всю Триаду.
Артханг изумленно, совсем по-детски вякнул.
– У-йа-а! Кто тебе выдал? Или ты и мункскую родовицу в себе имеешь?
– Не мели чуши. В Лесу подслушать не нарочно – легче легкого. Так вот: почему я не должна учиться умом, а телом – приходится? Душе не поставлены границы, а у тела есть предел, и еще какой: любой хилый кхондский подросток меня мощнее.
– Вот в этом ты вся, ненасыть. Нет чтобы одной половине своей доли радоваться.
– Нашел радость. Да туда, в Лабиринт, входишь как в броне: боишься вдохнуть поглубже, глаза приоткрыть, к своей коже изнутри приблизиться. Эпидемии, пытки, зверства, облавная охота на инакомыслящих… Потом смелеешь: может быть, и плохо, что я стою как бы снаружи этих мерзостей и вообще всего знания – сторонний наблюдатель. А с другой стороны – разве я могла бы жить, если бы всё мое знание сразу загрузилось в меня? Нет, Сила нужна мне не меньше родословия, только пока такая же: стоящая вне меня. И не ради бахвальства. Не спорь со мною, я чувствую!
…В Лесу цветет сирень: белая, голубая, лиловая, пурпурная, аквамариновая и винноцветная, как античное море.
– Как ты хороша, Серена! Если бы молоко нашей матери не стояло между нами – сегодня же бы тебя взял!
– Дурень: тела-то у нас все равно разные. Мы от разных племен: я, по здешним понятиям, то ли андр, то ли инсан, а ты – кхонд.
– Мы вечно повторяем одно и то же. Да если бы дело касалось одной нашей наружности – пошел бы я к снежнакам, они, говорят, колдуны, – и научился бы перекидываться в кого захочу.
– Пошел один такой. Их и не знаючи боятся.
– Правда. Но ради тебя куда угодно отправлюсь и поклянусь в том, чем тебе угодно.
– Замолчи! Слово кхонда – дело кхонда, а мне твои рыцарские подвиги ни к чему.
Они замолчали – на обоих нашла жуть.
– Это ты, Арт, почему вообразил? Насчет оборотней?
– Увидел в шкатулке снежнацкий перстень. Мама не носит, ты не надеваешь – вот я и думаю, почему. Хорош! Имя ему – «День и Ночь». Я еще однажды видел у обезьян знаменитую андрскую «Прихоть», что из Ювелирной Палаты: тамошние ювелиры им тайком принесли оправить. Вышла брошь, и в ней те же цвета, зеленый и пламенно-алый, как бы укутаны в молочное облако и меняются как сами пожелают, в зависимости от своего настроения, а не времени суток.