Кот в сапогах
Шрифт:
— Будь покоен, Делормель, твоя Розали в приятнейшем обществе.
— Наилучшем из всех, виконт.
— Таллита, — сказал Баррас, — ты еще не знакома с генералом Буонапарте…
— А ты и вправду настоящий генерал? — полюбопытствовала она.
— Генерал артиллерии… — пролепетал Буонапарте.
— А с виду не подумаешь!
— Так я же в цивильном…
— Скорее предположила бы, что ты предсказатель, угадываешь судьбу.
— Я и это умею тоже.
— Верно, — подтвердил Баррас. — В Тулоне он гадал по руке
— А на моей руке что ты видишь? — Терезия протянула ему свою ладонь.
— Светский круг…
— Это не ответ!
— Я вижу кровь… Нет, не кровь. Вижу экипаж, красный, как бычья кровь…
— Мою карету знает весь Париж!
— Я вижу… Вижу мужчин… четверых… шестерых… еще других…
— Это ни для кого не тайна! — Терезия рассмеялась.
— Ты замужем, но я вижу другого, он могущественнее и богаче…
— Его имя? — подбодрил Баррас, позабавленный догадкой, что Буонапарте говорит о нем.
— Не знаю. Он пройдет… за ним другой, моложе тебя, и он сделает тебя принцессой…
— А я? — Роза де Богарне протянула ему свою руку. — Я стану принцессой?
Креолка была облачена в тогу. Природа одарила ее матовой кожей и черными с рыжеватым отливом волосами. Ласковая небрежность сквозила в ее голосе и движениях. Буонапарте жаждал обольстить только Терезию, однако на ладонь Розы из вежливости все-таки глянул:
— Принцессой? Но рядом с Баррасом вы уже являетесь ею.
— Обманщик! Скажите мне всю правду.
— Принцессой, без сомнения, со временем… Я вижу замок, может быть, дворец… или два…
— Итак, я стану королевой Франции? — насмешливо спросила Роза.
— Э, почему бы и нет? В наши времена все возможно.
— Терезия, не сходить ли нам к настоящему колдуну, проверить, подтвердит ли он пророчества генерала?
— Да-да, и, если он скажет то же самое, мы от этого совсем разума лишимся.
На эстраду поднялся Тара, он каждый вечер приходил сюда, чтобы исполнять итальянские песни под аккомпанемент Мегюля или Черубини, рондо наподобие «Дитя — любимец дам», а то и непристойные куплеты, имевшие большой успех. Этот напыщенный человечек со вздернутым носом и завитым хохолком, некогда любимый певец королевы Марии-Антуанетты, по-прежнему оставался в большой моде. Желая польстить всеми признанной любовнице Барраса Розе де Богарне, он выбрал простенькую песенку с намеком:
Бутончик розы, О, ты меня счастливей, Тебя дарю я Розе, Что всех цветов красивей, Бутончик розы!В противоположном углу гостиной, у самого входа, показался Фрерон в жабо, с треуголкой в руке и перекошенной физиономией, он делал Баррасу какие-то знаки.
— Виконт, — сказал Буонапарте на ухо последнему, —
Баррас обернулся, ловко увильнув от второго куплета дурацкой песенки, и поспешил навстречу Фрерону, взглядом спрашивая, что стряслось.
— Людовик Семнадцатый умер, — сообщил ему Фрерон.
— Это не облегчит нашего положения, — морща лоб, произнес Баррас.
В самый день казни Робеспьера Баррас поспешил в тюрьму Тампль навестить девятилетнего малыша-короля, заложника Республики. У него была чесотка, коленки распухли, он уже и на ноги встать не мог. Баррас распорядился, чтобы о нем немедленно хорошенько позаботились. Но было поздно. Мальчика не стало, теперь его дядья в изгнании могут предъявить свои права на французский престол.
— Еще начнут болтать, будто мы его убили, — вздохнул Фрерон.
Буонапарте, подошедший вслед за Баррасом, услышал его.
— Выход один: переломить эти разговоры, — вмешался он.
— Что ты имеешь в виду, генерал?
— Подбросим молве другую пищу — в парижских кафе, в Пале-Рояле, на площадях.
— Но какую?
— Распространим слух, будто истинный Людовик Семнадцатый не умер, якобы ты, Баррас, когда нанес ему визит, подменил его другим ребенком тех же лет, чтобы спасти, он все еще жив и может вернуться. Тогда этот жирный болван, граф Прованский, который засел в Вероне и уже мнит себя Людовиком Восемнадцатый, вовсе не является пока законным наследником трона. Кто может доказать, что Людовик Семнадцатый мертв? Его врач?
— С его врачом на той неделе произошел несчастный случай. Исход был роковым, — сказал Баррас.
Среди мирной и праздничной обстановки «Кафе де Шартр» его зеркала на стенах, зрительно увеличивая залу, отражали необычную суету, порождаемую одновременно скорбью, и беспокойством. Все столы под здешним потолком с позолоченными кессонами занимали одни мюскадены, они бродили среди колонн, расписанных сценками на более или менее мифологические сюжеты и цветочными гирляндами, они сидели и стояли, сплошь угрюмые, раздраженные. Говорили все об одном — о кончине Людовика XVII и о том, что это произошло при сомнительных обстоятельствах: газеты только что объявили о случившемся, но без особых комментариев, так что каждый был волен выдвигать свои домыслы:
— Его отравили, я в этом уверен.
— А за каким чертом, любезнейший Давенн? — осведомился напудренный верзила.
— Все очень просто. Правительство устранило ребенка, которого роялисты хотели посадить на французский трон. Одним ударом они добились того, что для волнений в Вандее и Бретани больше нет повода.
— В поводах недостатка нет! Претендентов хватает: граф Прованский, граф д’Артуа…
— Они живут в изгнании.
— И что с того?