Котёнок
Шрифт:
Я опять ничего не понимаю. Она что, не хотела, чтобы мне плохо было? А Виктория Семёновна начинает мне объяснять, что через слёзы напряжение уходит, поэтому иногда надо поплакать. Я получаю ещё одного петушка и просьбу простить её за то, что она не знала. По-моему, Виктория Семёновна ставит меня в тупик. Я уже совершенно ничего не понимаю, но, почувствовав зарождающуюся головную боль, просто выбрасываю этот разговор из головы. Пусть будет как будет. Устала я думать…
Меня собирают, а я понимаю, что теперь уж точно ползти придётся. Но всё оказывается не настолько
– А ты не испугаешься? – интересуется она у меня.
– Всё лучше, чем ползать, – отвечаю я ей, этим ответом заставляя опять тяжело вздохнуть.
– Будь по-твоему, – отвечает она, и тут поезд останавливается.
Странно, я почти не помню, как прошли эти два дня, но почему-то совсем не боюсь. Мне, скорее, всё равно. Ну побьют, и что? Они что, могут больнее сделать, чем то, что я уже испытала? Нет, конечно, поэтому пусть. Я им, может, даже поплачу, чтобы приятное сделать. Раз кто-то бьёт, значит, ему от этого хорошо, ну вот, хоть кому-то будет…
Меня берут на руки, легко вынося из вагона, а я запрещаю себе вспоминать крепкие, уверенные руки папы. Оказавшись в кресле, понимаю, что пальцы просто дрожат, как будто я истерику устроила. Впрочем, насколько я вижу, никто не ожидает, что я поеду сама, поэтому меня везут. У коляски сзади ручки есть, чтобы меня возить, если сама не могу, как, например, сейчас.
– Вот и машина прибыла, – сообщает мне Марьиванна. – Сейчас усядемся и поедем.
Вроде бы все добрые и ласковые, но на мне подгузники, с которыми одной рукой я не справлюсь, да и все остальное. Получается, я сейчас абсолютно беспомощная, потому что коляска, в которой я сижу, обычная, а не специальная, колёса нужно крутить обеими руками, а у меня правая загипсована. Значит, ни в душ, никуда не попаду. Надеяться на чужую помощь я давно перестала, значит, надо подумать, как самой. Меня пересаживают в машину, а я напряжённо думаю.
Получается, нужен кулёк, который как-то закрывать надо будет. В то, что мне кто-то поможет, я не верю. Танька мне о порядках в детских домах достаточно рассказала, поэтому я и не верю в то, что помогут. Вот коляску перевернуть – запросто, заголить, побить – это как дважды два, а помочь… Подруга моя единственная очень подробно разъяснила, что бывает, как это бывает и как можно спрятаться. В моем случае – никак.
Значит, надо покориться судьбе и не нервничать сверх меры, возможность поплакать у меня будет. Ну, если в руках себя не удержу. Хватит рефлексировать и думать о том, за что. Так случилось, этого не изменить, значит, надо просто прожить, сколько получится, чтобы тётенька Смерть не сильно осерчала – и всё. А потом зато больше ничего не будет! Можно просто отдохнуть от всего и, наверное, забыть обе свои жизни. Вот здорово-то как! Просто взять и ничего-ничего не помнить!
Я начинаю улыбаться своим мыслям, втайне надеясь на то, чтобы это время наступило как можно раньше, потому что я, честно, устала уже.
***
– Привет, – слышу я девчоночий голос и поднимаю голову, отвлекаясь
Передо мной стоит девочка моего возраста с длинными тёмными волосами, зелёными глазами и поцарапанной загорелой физиономией, будто подсвеченной изнутри весёлой улыбкой. Одета она в жёлтые шорты и синюю майку, на ногах… не вижу что, ну и улыбается мне так, как будто кого знакомого увидала.
– Привет! – откликаюсь я. – Меня Катей зовут.
– А я знаю, – хихикает она. – Мы с тобой будем дружить!
Это не вопрос, а именно утверждение, причём таким весёлым голосом произнесённое, что мне странно становится. Я не очень понимаю, почему она с ходу так говорит, но всё-таки пытаюсь объяснить, что я… проблемная подруга. Маша же плюхается рядом со мной на кровать, обнимает меня двумя руками и начинает объяснять свое видение.
– Ты в коляске, никому не веришь, – говорит она. – Но ты совсем одна, а это плохо. Я по себе знаю, как это грустно, поэтому теперь мы дружим. Ты больше не одна!
И тут контроль рассыпается – я плачу. От этих слов, от этих объятий я просто плачу, потому что удержаться невозможно. Слёзы текут по щекам, а я со страхом жду той самой боли, отчего плачу ещё горше. Машка становится серьёзной, она прижимает меня к себе, будто стараясь разделить на двоих мои слёзы, отчего вскоре мы, кажется, плачем уже обе.
– Ох, дети, – слышу я словно сквозь вату, и какая-то сила укладывает меня на кровать, но Маша оказывается рядом, поэтому я почти не замечаю произошедшего.
Странно, но боли нет, только тёплые объятия такой же девочки, как и я, и слёзы на двоих. Я понимаю, что новая моя подруга разделила всё со мной, наверное, поэтому не приходит боль. Осознать, что произошло, почти невозможно, но вскоре, выплакавшись, я засыпаю.
Наверное, мне очень нужно было поплакать, потому что после этого действительно стало легче. Получается, моя новая подруга сразу же очень много сделала для меня. Интересно, а я ей не надоем? Ну вдруг она устанет от меня? Значит, надо сделать так, чтобы не устала. Я очень-очень постараюсь, клянусь!
Так же, как заснула, я просыпаюсь, ощущая Машу рядом. Странно… Впервые за очень долгое время рядом со мной человек, которому я доверяю. Плакать хочется опять, но я терплю, вспоминая Танькины слова – плаксой прослыть нельзя, так что я сдерживаюсь.
– Проснулась? – интересуется Маша. – Сейчас я тебя ка-а-ак накормлю! Да ка-а-ак переодену!
– Но… Но почему ты так со мной? – пытаюсь я осознать сказанное.
– Представь, что ты моя сестрёнка, – предлагает мне подруга. – Не плакать!
– Я не буду, – обещаю ей, не понимая, почему она так меня назвала. – Но…
– Мне очень нужно, чтобы я была… – всхлипывает Машка, и тут до меня доходит.
Ей нужной надо быть! Необходимой! Поэтому она так! Я обнимаю подругу, назвавшую меня сестрёнкой, прижимаю к себе, потому что это просто невозможно выразить словами. Она же честна со мной, и я буду с ней. Если Машке необходимо быть нужной, значит, так правильно. Тогда я у неё буду, и она у меня. Неужели я действительно больше не одна?