Котов обижать не рекомендуется
Шрифт:
Света была единственной, кто навещал его.
«Дядя Вадим», как он когда-то требовал его называть, к старости стал панически бояться врагов. Кому он был нужен, наполовину помешавшийся от одиночества и собственных страхов? Кто мог его ненавидеть? Ирония судьбы заключалась в том, что единственный человек, которому он причинил зло, приезжал к нему раз в месяц, убирался в его квартире, привозил с собой еду и уезжал – до следующего месяца. Никого, кроме Светы, Вадим Петрович не пускал в свой дом.
В голосе старика прорезались жалобные, плачущие ноты, и девушка заставила себя
Господи, подумала Света, как же я его боялась. Но не отдавала себе отчета в том, насколько сильный ужас он мне внушал. Наверное, подсознательно я понимала, чего он хочет. Он сам, может, не осознавал этого, и уверял себя, что всего лишь учит жизни глупую непослушную девчонку.
Почему я ничего не говорила матери? Потому что нечего было рассказывать? «Вадим Петрович кричит на меня. Вадим Петрович странно смотрит, и мне не по себе от его неподвижного взгляда». Или меня терзал страх, что она еще глубже уйдет в свой кокон? Заполонит всю комнату фарфоровыми статуэтками, вообразит, что ее дочь – одна из них. Тогда она смогла бы стирать с меня пыль, держать подальше от края полки и ни о чем не переживать.
Какие же больные были эти два года. В самом деле, как абсурдный сон, в котором бежишь – и не можешь сдвинуться с места. Мы все болели – и мама, и я, и он, наверное, тоже болел. Только мама уходила в свой фарфоровый мир, я взрослела и мечтала сбежать из дома, а он с каждым разом все больше терял над собой контроль. И неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не Дрозд.
Если бы не Дрозд…
Света вглядывалась в ноющего старика, подбирающего пальцем рассыпавшееся печенье, и не узнавала в нем мужчину, который дождался ее в тот день из школы и загнал на кухню. Нет, не загнал, она сама зашла. Он к ней и пальцем не прикасался. Но как-то всегда получалось, что она оказывалась там, где ему удобнее было ее учить.
К чему он придрался тогда? Никак не вспомнить. Странно, что память, сохранившая все звуки и образы того дня, потеряла ниточку, с которой все началось. Кажется, у нее была слишком короткая юбка.
«Ты выглядишь как сама знаешь кто!»
Света провалилась в прошлое. Она снова стояла у стены, а отчим кричал ей, что она похожа на сама знаешь кого.
На кого? О чем он говорит?
Жара, пыль… Воздух словно слеплен из горячих комьев. Один вздох – один ком. Муха обессиленно жужжит под потолком. Небо за окном как выгоревшая простыня, болтающаяся на белой веревке, которую протянул за собой самолет.
Сбежать бы в небо! Выскочить прямо в окно и помчаться по этой слабо свитой веревке, подобно акробату балансируя на бегу. Только бы подальше отсюда!
От красномордого человека, стоящего перед ней, неприятно пахнет. Поношенной одеждой, потом и чем-то еще – наверное, злобой. Она
«Смотри на меня!»
Он кричит, кричит, кричит… Что удочерил ее, что она должна быть ему благодарна, что мать ее распустила. Муха жужжит все громче и громче, словно повторяет за ним.
«Ты что – тряпка?! Мямля? Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!»
«Отвечай мне! Тряпка! Что ты молчишь?! Боишься? Говори, боишься?! Знаешь, что виновата, да?»
Света пытается ускользнуть, но крепкая рука прижимает ее за плечо, словно прибивает молотом к стене.
Из-за его воплей, из-за его дурного запаха, из-за голода и духоты, из-за месячных, начавшихся накануне, она окончательно перестает соображать. Она не понимает, что происходит. Голова тяжелеет, перед глазами начинают мелькать темные пятна. Они милосердно заслоняют его лицо, но их становится все больше и больше. Света хочет сказать, что ей нужно лечь, но губы ее шевелятся беззвучно. Ее горло не рождает даже писка. Она не в силах ничего выговорить – и это наваждение потери голоса будет потом преследовать ее много лет при каждом раздающемся рядом крике.
«Слушай меня! Ты нарочно это надела, чтобы все на тебя пялились!»
Теперь он орет ей прямо в лицо, но отчего-то шепотом. Широко разевает пасть и выплевывает слова по одному, как пули из пистолета. Можно ударить его, оттолкнуть, но он держит ее так крепко, что она понимает – бесполезно.
Что? Юбка? Голые ноги? Непотребство?
Почему он должен ее наказать? За что???
Он тянет к ней руку. Туда, к нижнему краю юбки, где светится кожа, успевшая чуть-чуть даже не загореть, а лишь порозоветь под майским солнцем. Его движение кажется ей замедленным, как в воде, хотя на самом деле он замахнулся быстро. Он не собирался к ней прикасаться. Он собирался ударить.
Но его ударили первым.
Потом Света так и не смогла вспомнить, почему она забыла закрыть входную дверь, когда вернулась из школы. Наверное, из-за усталости и тянущей боли внизу живота, мучившей ее со вчерашнего дня. В чем бы ни заключалась причина, дверь осталась открыта. И Дрозд, забежавший к ней за своими книгами, вошел в квартиру.
Конечно, они не услышали его шагов. Что можно было услышать в том оре? Спустя много лет Света поняла, что и жужжание мухи ей тогда послышалось. Она всего лишь мысленно дополнила звуком изображение – черную мельтешащую точку под потолком.
Дядя Вадим не упал. Он был здоровый и крупный мужчина, ростом хоть и ниже Лешки, но в два раза шире в плечах и куда тяжелее. Их можно было сравнить с боксером и бегуном. В драке исход сражения был бы предрешен.
Но драки не было.
Был лишь перепуганный, тяжело дышащий мужчина, пытавшийся прийти в себя. И долговязый подросток с крепко сжатыми кулаками, побелевший от ярости. «Ты хотел, чтобы она дала тебе сдачи? – орал Дрозд. – Так на! Получай!»
В какой-то вспышке предвидения Света внезапно поняла, что сейчас произойдет. Кулак Дрозда врежется в это отвратительное лицо с глазами навыкате, точно в переносицу. Раздастся хруст. Отчим рухнет на пол безжизненной грудой – и больше не встанет.