Котуйская история
Шрифт:
– Я уже устал оправдываться, хватит, надоело.
– Мне уже доложили, что ты с Захой "хороводишь", вместо того, чтобы честно работать, ты к блатным в друзья полез.
– Начальник, прекращай агитацией заниматься, я на это не ведусь.
– За окном метель, все запретки замело,- майор сменил тему и хитро взглянул на Борисова,- в хозобслуге людей не хватает для чистки снега - пойдешь?
– Мне в падло...
– Что, пока этапом шел, идей нахватался от блатных? Ладно, последний раз спрашиваю, пойдешь снег чистить?
– Забудь, начальник.
Опер достал чистый лист бумаги и принялся что-то писать, потом пододвинул Алексею другой листок и сказал:
–
– По поводу чего?
– Отказался выполнять общественные работы. По правилам колонии ты обязан отработать два часа в неделю на общественных работах.
– Лихо вы однако здесь пудрите мозги людям, по-вашему вроде, все правильно, отказался и получи. Ты мне скажи, что за отказ светит?
– На первый раз десять суток ШИЗО, повторно - пятнадцать. Одумаешься, позовешь меня через дежурного, выпущу досрочно.
– Веди начальник, больше базарить нам не о чем.
Глава 11
В холодном трюме
Леху до основания обыскали, забрали курево, в ШИЗО оно строго запрещено. Вместо сапог дали на ноги стоптанные ботинки. Провели по коридору в угловую, по счету - шестую камеру. В двухместной хате нары были опущены, здесь не наказывали за то, что зэки днем лежали. Кормили через день, как называли арестанты: "День летный, день нелетный". Если здесь было хоть какое-то тепло, то в карцерном "трюме", расположенном напротив, был невыносимый холод.
Страшно хотелось курить, но это еще полбеды, даже найдется хоть небольшая закрутка махры, то прикурить - проблема, но Леха уже знал тюремные примочки, зэки научили его обходить ментовские запреты. Он щепкой выковырял между уголками и досками нар крупинки махорки, нашел клочок газеты и сделал самокрутку. Как прикурить? Лампочка в глубине стены, не достать. Отломал от скамьи щепу и, оторвав клок от куртки, просунул ткань внутрь и положил на лампочку. Через некоторое время тряпочка задымилась, и Леха с наслаждением сделал первую затяжку. Засыпая, он мысленно представлял, как они с Галей идут вдоль набережной, она улыбается, целует его в щеки, губы, прохожие улыбаются. Он обнимает ее за талию и слегка приподнимает, она обвивает его шею руками и так они стоят, глядя друг другу в глаза.
На следующий день пришел капитан "Шакал" и, оглядев камеру, приказал пересадить Борисова в другую.
– Что за дела, командир?
– возмутился Леха.
– Здесь ремонт будет, посидишь напротив.
Когда Змея впустили в новую хату, он сразу понял, что Шакал просто решил его "потрюмовать". Стены, как говорится - "плакали", на них скапливался конденсат. Пол бетонный, ледяной. Нары пластинчатые, железные. Как можно здесь находиться? Леха застучал костяшкой пальца по смотровому глазку, по двери не получилось, она обита тонким железом, а из внутренней стороны жесть часто пробита и ее поверхность напоминала обыкновенную терку.
– Чего стучишь?
– послышался голос сержанта.
– Вы что меня сюда посадили, здесь холод лютый?
– А ты прыгай и почаще руками двигай - глядишь и разогреешься.
– Вы что, твари, спецом меня сюда забросили?!
– Поори еще мне, быстро карцер схлопочешь. Сиди, сказано тебе, ремонт кругом идет.
Ноги мерзнут, холод пробирает насквозь, тело сжимается в судорогах. Лешка стал приседать, бить себя по бокам руками. Тереть щеки, грудь, ноги. Все это разогревало, но ненадолго. Тогда он стал ходить от двери до зарешеченного окна, туда-сюда, вроде стало теплее, но
У Лехи за десять дней, отсиженных в жуткой камере, подвело от голода живот, кожа на теле приняла синеватый оттенок. Он мечтал скорее выйти из изолятора и попасть сначала в баню, под горячую воду. Но его мечты развеялись, когда заканчивался срок изолятора. Принимая через кормушку шлюмку (алюминиевая, глубокая миска) с баландой, он попросил:
– Командир, не закрывай кормушку, пусть тепло немного пойдет в хату, я здесь совсем околел.
– Ничего лучше не придумал? Еще заморозишь нас.
Видя, что прапор издевается над ним, Леха не выдержал и сорвался на крик:
– Мусор ты недобитый, я же из тебя тварь, как только выйду, душу вытряхну...
К кормушке подошел Шакал и хищно, улыбаясь, сказал:
– Наговорил ты себе еще на пятнадцать суток: за оскорбление и угрозы, пойдешь в карцер.
– Да пошли вы, твари поганые, ненавижу вас козлов...
– закричал Леха. Через полчаса его перевели в печально, знаменитый, "каменный мешок". Четыре бетонные стены, такой же пол, и больше ничего, только ведро вместо параши. Никаких прогулок, еда, самого низшего качества и опять холод... Голод... Холод...
Помогали мысли о ней. Он ходил по маленькой камере, накручивая километры. Три шага к окну, разворот, и три шага к двери. Холодно. Но Леху уносили назад воспоминания, как они с Галей отмечали Новый год и веселились на елке. Он отчетливо слышал голоса, девичий визг, смех. Ее раскрасневшиеся щеки, алые, расплывшиеся в улыбке губы. Ее глаза: голубые, веселые, красивые и такие любимые...
После отбытия пяти суток, Леха стал ощущать, что дыхание его затруднилось, он тяжело набирал в грудь воздух, как будто на нее положили штангу. Что-то мешало внутри, давило. Но он упорно боролся: отжимался от пола на кулаках, приседал, прыгал, размахивал руками. В один прекрасный день дверь открылась и на удивление окоченевшего от холода Лехи, вошел Заха. Дверь захлопнулась.
– Что сынок, заскучал ты здесь, ну, ничего, теперь вдвоем будем свой срок коротать.
Старого вора трудно было удивить видом измученного парня, он на своем веку и не такое видел.
– Ну - ка, раздевайся до трусов.
Леха дрожащими руками и стуча зубами, сбросил куртку и брюки. Горец Заха принялся растирать его тело: сначала аккуратно, чтобы не повредить холодную кожу, затем его движения стали энергичными, и Леха почувствовал, как кровь заструилась по жилам. Правда, болезненными были первые ощущения, но массаж сделал свое дело, он почувствовал себя лучше.