Шрифт:
Острие ножа тонкой иглой впилось ей в руку. Набухая кровавыми бусинками, мелкие капли сбегали по её запястью, часто-часто забарабанив по выщербленной поверхности стола, вдруг запестревшей алыми кляксами.
– Ай! Больно! – вскрикнула Маришка, пытаясь отдёрнуть руку, но цепкие когтистые пальцы ведуньи стальным капканом вонзились в её локоть, мёртвой хваткой
– Терпи, милая, терпи. Заговор-то, он на крови делается. Аль ты расхотела уже красивой-то быть? – прохрипела ведунья.
Бабка Зинаида, хоть и слыла в округе ведьмой, не раз помогала деревенскому люду. Вон Яшку-конюха в три дня от лихоманки излечила, а его уж причащать хотели, сам поп Агафон из соседнего села приезжал. И то верно, мужик в горячке уж и узнавать-то всех перестал, метался в бреду, да всё бормотал:
– Сена мне, сена, да побольше сыпь, больше!
Уж и мысленно простились с ним семейные, да только младшая, Глашка, тайком от матери метнулась в Дубраву, в полуразвалившуюся хижину на опушке тёмного леса, да пала ведунье в ноги:
– Чего хочешь, говорит, бери, да только отца выходи!
Не знаю уж, на чём сошлись, да только к вечеру пришла бабка в деревню. Только глянула на Яшку, да и давай шептать заговоры какие-то. Потом развязала мешочек, что висел на дряхлой морщинистой шее, сыпанула себе на ладонь щепотку трав, да сожгла их над свечкой. Ох и вонь пошла по горнице, чуть глаза не выело! Стоят, значит, Глашка с сёстрами, носами хлюпают, зрачки слезами наружу катятся, а бабке хоть бы хны. Знай, шепчет себе под нос, да руками машет. Пошептала, да и ушла, а утром вернулась с зельем каким-то, да наказала поить мужика ежечасно по три ложки, да окуривать в полдень и в полночь вонючими травами, кинула на стол мешок и ускользнула. Никто и спросить ничего не успел, уж она за калитку шмыг и скрылась. Глашка с сёстрами, хоть и перепуганные, а ослушаться не осмелились, ведьмин наказ в точности выполнили. Ох и ругалась же мамка, когда застукала их средь ночи со свечой в одних сорочках. Так обещала лупить,
– Накрывай, говорит, жена на стол, есть хочу! Мяса мне да пива давай!
Как он с кровати поднялся – кожа да кости, без слёз не взглянешь, а через неделю уж и топором махал. С тех пор никто уж не осмеливался вслух называть бабку Зинаиду ведьмой. Так, меж собой, может, и шептались, а в разговорах величали её знахаркой али ведуньей. Вот и Маришка, хоть и побаивалась её, а всё ж насмелилась прийти к ней со своей бедой.
Не то чтоб была она совсем страшна, а и красавицей на селе её не кликали. Волос жидкий, нос в конопушках, а голос-то, голосок – уж и писклявый. Одним словом, обычная, деревенская. Маришка же, наглядевшись на местных красавиц, и вовсе считала себя страшилкой. Да и парни-то на неё не слишком засматривались. Вон какие на селе девицы есть – кровь с молоком, хоть сейчас на выданье. А она что?
– Дура ты, – с любовью твердила ей мать. – Что ж ты убиваешься, глупенькая? Не всем же быть размалёванными, что картина. Вон Ниов соседский, что у отца в подмастерьях ходит. Хороший парень, спокойный, работящий. Отец тебя давно за него сосватать хочет.
– Не надо мне работящего! – размазывая слезы, всхлипывала Маришка. – Я нормального жениха хочу!
– Чем же тебе Ниов ненормальный? – недоумевала мать. – Руки, ноги при нём.
– Что мне его руки-то? Я красивого хочу! Вон у Олеськи сам сын воеводы свататься приезжал, у него и мельница своя, и подарки дарит! А она ещё нос воротит!
– Да в подарках ли дело, глупенькая? – всплеснула руками мать.
– А что, ей дарят, а я что, хуже, что ли? Я тоже красивого хочу, и чтоб бусы дарил да жемчуга, и богатого, и чтоб сильный! А мне что попадается? Ниов, у которого две рубахи, и те рваные! Была б я красивая, как Олеська, глядишь, и ко мне бы сын воеводы пришёл, а не этот…конюх!
Конец ознакомительного фрагмента.