Ковчег. Исчезновения — 1.
Шрифт:
— И я помню, — подтвердил Шмаков. — На память, слава Богу, покамест не жалуюсь. В цифрах, готов поклясться, ни малейшей ошибки нет… Вот только… Сказано, по-моему, было все же чуть-чуть, самое чуть-чуть по-иному, — вам не кажется, Дмитрий Вадимович? Тут же все-таки эта ваша… эклектроника-шмелектроника, тут надо бы, я полагаю, совершенно в точности все повторить.
— Да, пожалуй, — согласился Еремеев. — Как бишь оно там было?.. — Он изнатужился, пытаясь про себя все в точности, как тогда слышал, повторить, но осознавал, что все варианты, приходящие на ум, какие-то
— Ты там еще что-то про судью какого-то хренова говорил, — снова встрял Картошкин. — С этим-то не ошибся часом?
— Да нет: известнейший палиндром, Державину, кажется, принадлежит.
— Чё?
— Палиндром. Строка, одинаково читающаяся как слева направо, так и справа налево. Еще, например, "Аргентина манит негра". А у Хлебникова, скажем, была целая поэма…
Картошкин перебил:
— Ладно, мне это по барабану. Не ошибся — и ладушки. И с цифирью, говоришь, не ошибся? Давай вспоминай. Три тыщи, говоришь (как там на хрен?) двести семнадцать, — точно?
— Да, уверен.
— Ну-ка, дай тогда я, что ли, попробую. Только про этого судью гребаного ты давай лучше сам повтори.
— Я иду с мечом, судия, — снова тщательно проговорил Еремеев.
Знакомый щелчок раздался опять, после чего Картошкин произнес:
— Три тыщи… едрен-ть… двести семнадцать.
Едва услышав это "едрен-ть", Еремеев понял: оно! то самое! Действительно, тут же что-то лязгнуло, что-то заскрежетало, и кусок стены медленно, по сантиметру в секунду, пополз по каким-то невидимым рельсам, открывая проем.
— Вот так вот мы ее, елехтронику твою, едрен-ть, — обернулся Картошкин к старику-коменданту. — Так ее, холеру! Нежно!
— Да-а… — с уважением отозвался старикан. — Самое что ни есть петушиное!
— Здорово! — восхитился и Гоня Беспалов. — Как же ты просек-то с этим "едрен-ть"?
Архаровец пожал плечами:
— Да хрен его… Как-то само собой… Русский стандарт.
Хотя все внимание Еремеева было привлечено к открывающемуся проему и сердце нетерпеливо колотилось, но где-то в глубине души у него все же заскреблось подозрение. Не слишком ли просто у этого Картошкина все получалось? Опять Еремеев вспомнил подслушанный в машине, по пути сюда, разговор. И винтовка с оптическим прицелом у архаровца, оказывается, совсем недавно была, — да вот, гляди ж ты, пропала! Не в тот ли самый день, когда стреляли с крыши в него, в Еремеева? И повстречался этот Картошкин на его, еремеевском, пути (ах, прав, прав старик Шмаков!) уж больно-то вовремя, и весь этот Drang nach Osten больно уж споро сорганизовал, и это "едрен-ть" родил из себя больно уж легко, как по-писаному. И наконец, что это за система такая, на которую он со своими архаровцами работает? Все это было странно, весьма и весьма странно…
…Однако, не могла же дверь, в самом деле, так медленно ползти! Еремеев сделал шаг в сторону открывавшегося проема — и показалось, что этот шаг немыслимо надолго растянулся во времени. "Боже! — внезапно подумал он. — Да ведь с самим временем тут явно что-то не так!.." Воздух наполнился каким-то шелестом, в котором удавалось разобрать слова:
"Свет, я вижу
"Свет и голоса… Там — живые…"
"Живые? Тогда — что они нам? Что нам их мир?.."
"Ничто! Как и мы для него — ничто. Менее, чем ничто. Мы духи, мы — пустота".
"Мы духи, мы духи… Мы духи — и нет нам отсюда возврата!"
"Нет возврата, нет возврата, нет возврата… — зашелестело в воздухе. — Темно и холодно, холодно и темно…"
Что, что же тут, в этом шестом спецблоке происходило-то, черт побери?!.. Голос Картошкина (почему, почему его голос такой далекий?!):
— Э, кто там гундосит?!.. Кто гундосит, спрашиваю, туды вашу в качель?!
И — ответное шелестение:
— Я дух Гамиаль, старейший дух в здешнем небытии.
— А я — дух Аризоил, невесомейший из духов этого небытия.
— А я — дух Элигимния, прекраснейшая в этом холодном небытии!
Посыпался шелест, как от падающей листвы:
— Она прекрасна!..
— Она воистину прекрасна!..
— О, как она прекрасна!..
Еще какие-то духи называли свои странные имена. И вдруг в этом хоре Еремеев уловил (ах, или только померещилось?):
— Я — Ина-Эсагиларамат, я бедная Ина-Эсагиларамат…
Крикнул — и почему-то (почему, почему?!) — не услышал собственного голоса:
— Ира!.. Ира, ты здесь?..
Он сделал шаг…
Ах, был ли, был ли в действительности сделан этот шаг?.. А если даже и был — то куда, в какую неведомую бездну?.. И почему (кажется, он обернулся), почему хоботы вместо носов вот у этих двоих, что позади? Стоят вроде бы как люди, на двух ногах, даже в брюках, а вместо носов у обоих — хоботы, как у индийских губалу [Индуистское божество, имеющее обличие человека со слоновьей головой].
В это самое мгновение оттуда, из ширившейся бездны, донесся тонкий детский голосок, слабый, но вполне узнаваемый:
— Дмитрий Вадимович! Срочно наденьте респиратор, без этого тут нельзя! Тут какие-то психотропные газы!
Нина!.. Это была она!.. Хотел окликнуть — однако язык не слушался.
Но — откуда, откуда, черт возьми, взялись тут эти губалу?..
Вдруг один из них задрал кверху край кожи на своей слоновьей морде и сказал голосом коменданта Пришмандюка:
— Чего ж вы, господа-товарищи, без противогазов-то? Уж коли петушиное знаете, так должны б знать, что при штатной ситуации нумер три без противогазу никак не можно. На что господин-товарищ Самаритянинов — и тот никогда инструкцией не небрегал.
Позади глухого коменданта лежали рядком какие-то брезентовые мешки.
Затем лишь Еремеев понял (еще сохранялись, значит, какие-то капли разума), — понял, что вовсе это не мешки, а грозные минуту назад архаровцы, выложенные в своем камуфляже рядком.
Сколько их там? Есть ли среди них Картошкин?.. Его уплывающий разум уже не в силах был это определить.
"Валера…" Нет, не произнес — это лишь в голове прошелестело.
…Теперь уже не хобот какого-то губалу, а человеческое лицо, вдруг образовалось из тумана. Чье это лицо — Нины, Иры? — он не мог разобрать.