Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
— Что правда, то правда, — вздохнула Явдоха.
— Помолчали бы, мамо, хоть здесь! — тихонько проворчал пан сотник, и матинке пришлось послушаться, ведь сотник все ж таки сотник!
А Филипп читал далее:
— «Козаки сметливы и проницательны, находчивы и щедры, не ищут большого богатства, но превыше всего ценят свободу, без коей жизнь для них невозможна; в этом — главная причина, которая побуждает к бунтам и восстаниям против местных вельмож, лишь только те начнут их притеснять, так что редко проходит более семи или восьми лет от восстания до восстания…»
— Война за войной, —
Пан сотник на сей раз ничего не сказал ей, только опять буркнул Филиппу:
— Читай!
— Тут дальше про панов. — И Пилип продолжал — «Шляхта, в том краю малочисленная, хочет во всем походить на шляхту польскую и, видно, стыдится исповедовать иную веру, кроме латинской, которая все больше и больше промеж панами ширится, хотя все их князья и люди вельможные ведут свой род от православных предков…»
То была горькая правда их жизни, и люди, крестясь, слушали дальше.
— «Селяне тут до крайности бедны, ибо вынуждены работать на пана три дня в неделю, к тому ж еще… отдавать ему… много мер хлеба, неисчислимо каплунов, кур, гусей… возить пану дрова и отбывать без конца иные повинности панщины, коих и не должно бы им исполнять; сверх того помещики требуют с них денежной дани, а также десятины от бараков, поросят, меду, всех плодов и третьего быка через каждые три года. Одним словом, они вынуждены отдавать своему господину все, что тому вздумается пожелать… В руках владетеля безграничная власть не только над добром, но и над жизнью подневольных; вот сколь велики сословные права польской шляхты, которая живет точно в раю, в то время как селяне пребывают ровно в чистилище… Положение их иной раз горше, нежели у каторжников на галерах. Такое рабство служит причиною частых побегов; отважнейшие среди селян ищут спасения на Запорожье… Сии беглецы, что ни день, умножают силу Запорожского Войска…»
Долго Пилип-с-Конопель читал ту французскую книгу товарищам, немало страниц с описанием просторов красавицы Украины: с ее Борисфеном-Днепром, с Дунаем, с другими речками, со степями, горами и долинами, сего сказочного, на взгляд иноплеменников, края, на чьи богатства из века в век зарилось несчетное множество всяких хищников.
Любопытные мирославцы и еще, может, читали бы, то и дело осушая у Насти по доброму корчику ее хмельного молока, когда б нежданно-негаданно не раздался чей-то властный голос:
— Вы что это тут делаете, панове?
То был пан обозный, Демид Пампушка-Куча-Стародупский: он подкатил к шинку на своей таратайке, с Оникием Бевзем на передке, с мешком и заступом, спрятанными в ногах, и уже, по привычке, покрикивал:
— Кто разрешил, спрашиваю? Кто разрешил?
— Читать книги? — спросил Пилип.
— Во время войны напиваться! — гаркнул пан обозный. — Позволил кто?
— Кто тут напивается? — степенно спросил пан сотник.
— Все вы — пьяны.
— Ни у кого — и маковой росинки, — отвечала обозному Явдоха. — Нам можете верить, мы — сотники, пане!
— Я сам, мамо, я сам!
— А где шинкарка? — заорал обозный.
— Вот я, — скромно отозвалась Настя Певная.
— Я ж горилку продавать запретил! — накинулся на нее пан Стародупский.
— А я и не продаю, — повела пышным плечом
— Птичьего молока не бывает в природе, — не улыбнувшись, возразил пан обозный, ибо ему, как иным панам средней руки, не иметь ни малейшего чувства того, что мы ныне называем юмором, велел сам бог. — Такого в жизни не бывает! Злые языки плетут, будто у пана гетмана, Гордия Гордого, вместо одной руки — лебединое крыло! Другие толкуют, будто Козак Мамай может убежать от ворога, нырнув в кадку с водою, чтоб вынырнуть аж где-то в Черном море. А тут вдруг еще: «Птичье молоко»! Такого ж на свете не бывает? Не бывает! Вот почему я не могу дозволить, чтоб в моем городе водили за нос простодушных! — И заорал — За-пре-ща-ю!
— Что же вы… запрещаете? — запнувшись, спросила Настя Певная.
— Сие название — противно истине, — глубокомысленно заключил обозный. — Молоко ведь бывает только коровье…
— Овечье! — подсказали пану начальнику из толпы.
— Заячье!
— Кобылье!
— Свинячье!
— Ослиное!
— Это другое дело! — согласился обозный. И пообещал: — Ладно, подумаю.
— Над чем? — не утерпела Настя-Дарина.
— Над новым названием сего гнезда разврата, — важно молвил обозный. — Так, значит, я подумаю… посоветуемся, какое то должно быть молоко. — И, показав щербатые зубы, ласково улыбнулся из-под своих щетинистых усов: — Ты, сладчайшая Настуся, не тревожься… я все сие обеспечу, солнышко мое! О-бес-пе-чу! — повторил он, явно любуясь этим поэтическим словом.
Оставив в таратайке под приглядом Оникия Бевзя свою блестевшую от работы лопату и порожний мешок, пан Куча отряхнул на себе жупан, и от усталости его и следа не осталось, словно бы и от сердца отлегло, а то ведь, прокопав вместе с катом целехонький день, пан обозный не нашел там, где крепко надеялся найти, ни малейшей приметы какого-либо клада, ни-ни!
Оттого-то он такой сердитый и налетел тут на всех.
Однако все уже миновало.
Усаживаясь в шинке за стол, он глубокомысленно бормотал про себя:
— Так, так! Ага… пускай будет так: «Свинячье молоко»! — И он, довольный этим решением, вынимал из кармана и в охотку жевал совсем зеленые лесные кислички, коими попотчевала его еще утром какая-то молоденькая цыганочка, ворожея, когда он, случайно ее встретив, попросил какого ни есть дьявольского зелья для взбодрения мужеска духа.
И он теперь жевал те незрелые кислички, а ему и впрямь-таки чудилось, словно дух его взбодряется от завороженных цыганкой лесных яблочек.
И такое приподнятое настроение овладело им теперь, что он сам себе еще пуще понравился.
И шинкарочка Настя Певная пану обозному вдруг приглянулась.
Да и дома его ждала любимая женушка, и пан Демид нарочно хотел задержаться, чтоб помучить ее ожиданием.
Ему, правда, и отдохнуть здесь хотелось после многотрудного дня с лопатою, после непривычной и тяжкой работы — ведь за всю жизнь не переворочал пан столько земли, как за последние несколько дней, — и Демид хотел малость отдохнуть, чтоб к молоденькой супруге явиться в полной силе и красе.