Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
— Тяжело тебе, сыночек мой, — кричала мама ему вслед. — Дай-ка я тебе помогу.
— Я сам, мамо, я сам! — отмахнулся Михайлик и побежал, затем что пани Роксолана в тот миг хотела его об этом попросить, и парубок почуял ее призыв — вперед!
Роксолана снизу глядела на лицо Михайлика, от солнца черное, как голенище, на зоркие соколиные очи, глядела на упрямую складку у нижней губы, и ее тешила эта игра, — она видела, как начинает яриться муж, она чуяла всем телом, что Михайлик уже сам не свой.
— Остановись! — все больше отставая, орал обозный.
— Скорее,
Но хлопец разом стал, даже сам не зная почему.
Испугался пана обозного?
Нет. Сей богатырь о ту пору про пана и не думал, словно Кучи и на свете не было.
Долетел издалека до хлопца тревожный крик матинки?
Но и голоса матинки он не услыхал.
Остановился он, видно почуяв тревожный крик остороги — в самом себе.
Он стоял и, не оборачиваясь к обозному, дожидался, пока тот рысцой дотрюхает до них.
— Олух! — сладко выдохнула в ухо Михайлику, распаляясь от злости, пани Роксолана.
— Слезай! — вопил где-то там пан Куча-Стародупский.
Но Роксолана не ответила и, опаляя Михайлика жарким дыханием, прошептала опять:
— Чурбан! — и поцеловала где-то пониже уха, — Жеребчик мой чалый!
— Оставь, не то брошу!
— Дурачина! — тихо простонала Рокса и чмокнула его снова.
— Брякну оземь! — предупредил Михайлик, прижимая потное тело, аж захрустели у нее косточки.
— Пень! — И она еще раз впилась в него губами.
— Ей-богу, кину!
— Остолоп! — не унималась пани, все чмокая и чмокая.
— Коли ты еще раз посмеешь… — с угрозой, однако уже изнемогая, молвил Михайлик, — так и грохну!
— Идолище! — вскрикнула Роксолана и укусила парубка за ухо.
Он задрожал, но… не бросил.
— Желанчик ты мой, — ворковала Рокса, — миланчик ты мой!
Но Михайлик оземь ее не кидал, не брякал, не грохал.
Он лишь обернулся к пану обозному, уже подбегавшему к ним, — и ждал.
— Слезай! — И пан Демид Пампушка-Куча-Стародупский властно схватил ее за голую ножку.
— Только к тебе, мой возлюбленный боровок, — защебетала пани и так легко перепорхнула на руки к обозному, словно в ней было не пять пудов, а два. — Станешь носить свою сладкую пташку — день до вечера, ночь — до самого утра. — И она, потешаясь над мужем, залилась смехом, будто ее щекотали. — Быстрее, проворней, лебеденочек! Вперед и вперед!
А Михайлик покорно поплелся за мамой.
Явдоха вела его за руку и говорила, словно никакая материнская забота не терзала ее сердца:
— Что, сынок, запыхался?
Но Михайлик молчал.
— Тяжела работа, сынку?
Но Михайлик точно и не слышал.
— Мы — ковали, — продолжала мама. — А коваль — ко всякому делу способен.
— Не ко всякому, мамо.
— А ты отдохни, мой медведик. Приляг вот здесь. Отдохни.
— Отдышись,
— А ты, голубка, слезь!
— Не могу, драгоценный мой веприк.
— Покурить бы!
— Нет! Мой любимый Демид пусть пока не дымит.
— Одну люлечку! — И умоляющее тремоло зазвенело в жиденьком тенорке, каким он обычно ворковал со своей супругой.
Уж, видно, и ноги не держали Демида Пампушку, но, вздохнув, пан полковой обозный молвил:
— Капля счастья — слаще бочки мудрости, как говорил какой-то хитроумный грек. А у меня-то счастья — ведь не капля. О-го-го!
— Полнехонькая бочка?! — захохотала Роксолана. — Сам же ты молил: боже мой сладкий, дай женку гладку, с приданым добрым, с веком недолгим! Но не тешь себя надеждой: я скоро не помру, Пампушка, мне-то всего восемнадцать, и мое неуемное тело…
— Я люблю его, белобумажное твое тело, — горячо заговорил Пампушка, — сахарные твои уста, лебединую твою поступь, черного соболя брови, серого ястреба взор, благоуханную речь, твои руки цепкие, твои зубы хищные…
— Это — из «Песни песней»? — усмехнулась Рокса.
— Такое — да в Священном писании?! — пробормотал он и стал читать наизусть: — «Пускай целует он меня поцелуем уст своих! Ибо ласка твоя слаще вина… Не глядите вы, что смугла я, — то солнце меня опалило: сыны матери моей прогневались на меня, повелели мне стеречь виноградник, — своего же виноградника я не уберегла…»
— Намек?! — резко спросила Роксолана. — На то, что хороводилась я с паном гетманом? — на зловещих низах пророкотала она, вспыхивая недобрым огнем. — Но если ты сейчас думал об этом…
— Упаси боже!
— Так тебе за это хорошо заплачено! И заруби себе на носу, моя неблагодарная Пампушечка…
— Уже зарубил, моя радость! А что до «Песни песней»… я просто подумал: будто про тебя она сложена. Послушай-ка! — И пан Пампушка, изнемогая под тяжестью пышных телес женушки, прочитал еще несколько стихов из Священного писания: — «Что лилея промеж тернами, то милая моя — промеж девами… Подкрепите меня вином, освежите меня яблоком: от любви изнемогаю… Левая рука его под головой у меня, правою меня он обнимает…»
Но далее читать «Песнь песней» из Старого завета у пана Пампушки сил не хватило, и он умолк и уже хотел было снова попросить свою препышную женушку, чтоб сошла на землю, но тут Рокса проговорила:
— Как же предивно сложено! — и вздохнула, ибо не чужда была ее сердцу поэзия. Хотела добавить еще что-то, но, взглянув на мужа, охнула в душе. «Морда ты упырева! Щучьи зубы! — рвался немой вопль. — Волчий рот! Медвежья голова! Совиный глаз!» Все ее существо исторгало эти слова презрения, но женушка и уст не раскрыла, и ее бесподобные очи, тяжелые, большие, темные, как переспелые вишни, заблестели вдруг, точно окропила их роса. — Хороший ты мой! — промычала она глухим и низким от ненависти голосом, словно стон испустила.