Кожаные перчатки
Шрифт:
У домов сидели на лавочках или стояли люди, разговаривали, поглядывали на небо, шутили, что вот скоро выйдет луна, а замаскировать ее нечем.
С крыши на крышу перекликались голоса. Где-то за Киевским вокзалом, далеко, погромыхивало, и тем, кто был на крышах, наверное, уже было видно, как стремительно, нервно мечутся, перекрещиваясь и расходясь, светлые лучики прожекторов.
Ненадолго я был отпущен домой. Но в тот военный вечер вся
Идти было некуда. Мать эвакуировалась с заводом.
Не знаю, каким образом я оказался в Александровском саду. Здесь душновато пахла нагретая за день листва.
Все погромыхивало там, на западе, за Киевским вокзалом. Поднявшиеся аэростаты заграждения чуть розовели от последних отблесков закатившегося солнца.
Нельзя в такое время чтобы человек был один, даже если весь город ему кажется домом.
Надо к людям.
Не знаю, как я попал в тот именно подъезд, который только и был нужен.
Просто подошел и все тут.
Две тетушки, с зелеными сумками противогазов, не хотели меня пускать:
— Кто вы такой, гражданин? Мы вас не знаем…
Пришлось что-то придумать на скорую руку, соврал, что будто школьный товарищ Наташи, пришел проведать перед отправкой, куда надо.
Поверили тетушки, потеплев, сказали:
— Она дежурит. На крыше…
Объяснили, как пройти на чердак. Но я решил: зачем искать какой-то там чердак, куда быстрее можно забраться вон по этой пожарной лестнице.
На крыше! Конечно, где ж еще она может быть в такой вечер?
Я взбирался, хватаясь за холодноватое железо лестницы, думал на ходу, как бы, неровен час, не огрела меня Наташка ведром или щипцами для зажигалок. Будет, в общем, права. Однако повидаться все равно очень хочется.
Потом мы неудобно, поскальзывая, сидели на скате крыши, лицом к западу, к Киевскому вокзалу, за которым все чаще, но еще далеко, впивались в темное небо острые разрывы.
Всходила-таки, проклятая лунища, и настороженный город был как на ладони.
Ни о чем толковом мы не говорили. У нее, если смотреть в профиль, был все такой же раздражающе независимый нос. Она все так же решительно сдувала со лба надоевшие волосы.
— Наташка, — сказал я вдруг, — а ведь я вернулся…
В тот вечер можно было сказать это. В тот вечер все можно было сказать, потому что погромыхивали, явно приближаясь, залпы зениток, и завтра, если оно будет, я уходил надолго.
Дурак, я ждал, будто Наташка была способна понять это.
— Он вернулся! Подумать,
И опять я с ходу споткнулся и затоптался на месте, словно она дернула из-под меня крышу. Не ко времени и ни к месту забормотал, что не может быть, будто она меня совсем забыла. После всего.
И тут я и правда едва не схлопотал щипцами или еще чем-то но голове.
— Ну, знаешь… Иди! — вскочила Наташка. — Иди! Какого дьявола расселся на чужой крыше?! Сейчас ребят позову!..
Что было делать? Я двинулся к пожарной лестнице. Вовсю светила лунища, и по скату крыши уныло двигалась впереди меня моя длинная тень.
Потом, когда я уже перекинул ногу на лестницу и взялся за холодноватое железо, чьи-то руки, теплые, быстрые, схватили мою стриженую голову, как будто прижали к жесткой брезентовой куртке, оттолкнули:
— Ладно уж, возвращайся… Вояка, тоже мне!..
КОЖАНЫЕ ПЕРЧАТКИ
Говорят, полагается снабжать послесловием написанную книгу.
Пусть будет так.
Мы с Петей, сыном, частенько гуляем по Москве на сон грядущий. Когда он подрос, сам нашел меня.
Между прочим, я сделал из него неплохого боксера. Чемпионом он не стал, по рингу прошел негромко, но постоять за себя всегда сумеет, в том я уверен.
Свои боксерские перчатки я повесил на гвоздик сразу после войны: вышли годы. И потом Наташка слышать не хотела о ринге. Она все твердила, что не хочет, чтобы я снова дрался, довольно, хватит драки.
Но выбросить старые боксерские перчатки не дает. Пойми, попробуй, отчего?
Когда не спится, когда побаливают суставы, разбитые в боях, я вижу на старой коже черных перчаток торопливые отсветы фар пробегающих мимо машин. И снова переживаю прошлые бои на ринге, да так живо, что, бывает, начинаю сжимать кулаки.
Бокс — въедливая штука. И видно, отличная штука, если о нем забыть невозможно. Если он так здорово будоражит, не дает покоя, напоминает: пока ты жив, человек, не должно тебя покидать желание еще подраться.
Пусть не на ринге, так в других важных человеческих делах, полезных, нужных тем, с кем тебе выпало завидное счастье вместе работать и жить.