Крах игрушечного королевства
Шрифт:
— Что это?
— Это больница Доброго Самаритянина в…
— В Калузе, штат Флорида. Я в курсе. Что все это значит? — повторил я свой вопрос, на этот раз более энергично. — Почему вы спрашиваете, помню ли я собственное имя?
— Вы находились в очень плохом состоянии, — сказал доктор Спинальдо.
Теперь на его лице отразилось нечто, сильно напоминающее бурную радость. Похоже было, что он может в любую секунду разрыдаться в экстазе. Неожиданно он мне понравился. И точно так же внезапно я кое-что вспомнил. Но не все.
— В меня стреляли?
— Да, — подтвердил доктор.
—
— Отлично!
— И еще в плечо.
— Просто замечательно!
Я никак не мог понять, чего такого отличного и замечательного он находит в довольно серьезных ранениях. Я не понял, что доктор радуется уже тому, что я это вспомнил. Он сказал, что я наконец-то проснулся.
Проблема заключалась в том, что я не помнил, чтобы я спал. Эвфемизм выпавшей из жизни недели. «Вы спали». Позже мне объяснили, что в то время, когда я находился на операционном столе, и врачи лихорадочно пытались зашить порванные кровеносные сосуды в груди, у меня остановилось сердце…
Ну, в общем, мое сердце не билось пять минут сорок секунд, что повлекло за собой кислородное голодание мозга…
Видите ли, кровь перестала поступать к мозгу.
Точнее сказать, она вообще перестала циркулировать по телу.
Короче говоря, я находился в коме семь суток, одиннадцать часов и пятнадцать минут, после чего мощным прыжком выскочил из ямы.
Надо мною склонилось другое лицо.
Знакомое.
Любимое.
— Папа… — прошептала она.
Джоанна.
Моя дочь. Голубые глаза были полны слез. Когда она наклонилась, светлые волосы упали на лицо.
— Ох, папочка…
И, не сумев больше выговорить ни слова, Джоанна уткнулась лицом мне в плечо.
Сиделка, которая убегала звать доктора, тут же предупредила Джоанну, чтобы та, не дай Бог, не задела пластиковые трубки с какой-то дрянью, потихоньку капающей мне в вену. Видимо, уже тогда во мне начала проявляться капризность. Я пожелал получить обратно свои шмотки и немедленно убраться отсюда.
Но над теперь кроватью склонилось другое лицо, тоже любимое.
Патриция. Она поцеловала меня в щеку. Ее сияющие глаза были такими же голубыми, как у моей дочери. И волосы у нее были такими же светлыми.
Мне пришло в голову, что я чем-то притягиваю голубоглазых блондинок.
Хотя нет, моя бывшая жена была брюнеткой. Во дела! Ну надо же — и она тоже здесь. Бывшая и будущая Сьюзен Хоуп стоит в очереди желающих пообщаться со мной. Она с улыбкой наклоняется надо мной и шепчет: «С возвращением, Мэттью». Эти слова заставляют меня задуматься — а где же я, собственно, был? Это уже потом мне объяснят, что я находился в коме.
Я начал кое-что припоминать, хотя и смутно: какой-то бар, я кого-то там жду, потом выхожу из бара — а дальше провал.
Внезапно я почувствовал себя вымотанным до предела.
Комната вдруг показалась слишком шумной и чрезмерно забитой людьми.
Я хотел, чтобы отсюда все ушли.
Я хотел получить обратно свою одежду.
Я хотел домой.
Я чуть не расплакался.
Я хотел снова заснуть.
Мне нужно было облегчиться.
В тот солнечный апрельский день в больничной палате что-то началось.
Выздоровление.
Возвращение к жизни.
Пункт 905.17
Это означает, что заседание большого жюри не является соревновательным процессом. Ни тебе адвокатов обвиняемого, ни перекрестных допросов свидетелей. И прокурор гуляет на просторе. Кроме того, это означает, что если обвиняемый согласится дать показания, его (или ее) адвокат не может при этом присутствовать. Вот почему в большинстве случаев любой приличный адвокат посоветует своему клиенту не развешивать уши и не покупаться на предложения трезво оценить факты и чистосердечно во всем признаться. Все это я объяснил Лэйни. Она мрачно кивнула и сказала, что такая процедура кажется ей э-э… нечестной. Я подсказал, что здесь вполне уместным будет слово «драконовская».
Лэйни переоделась в джинсы, футболку и сандалии, которые были на ней в момент ареста, и я забрал ее из тюрьмы и отвез домой, на Северную Яблочную улицу. Во-первых, нам нужно было продолжить разговор, а во-вторых, Лэйни пообещала показать мне новую игрушку, над которой она как раз работала, когда позвонил Бретт Толанд. Мне очень хотелось посмотреть на эти рисунки. Они дали бы понять, в каком состоянии духа находилась Лэйни, а это было важно для последовавших событий. Впрочем, был важен уже тот факт, что она работала над чем-то новым. Она собиралась двигаться дальше, думала о будущем. Несмотря на весь пессимизм, который прямо таки хлестал из нее за обедом, вернувшись домой, Лэйни склонилась ко мнению, что судья Сантос решит дело в нашу пользу. У нее не было никаких причин желать смерти Бретту Толанду. Она вообще не думала о Толанде, когда тот ей позвонил.
Дом Лэйни на Яблочной улице выглядел точь-в-точь так, как она его описала. Я поставил машину под незнакомым мне огромным раскидистым деревом и посмотрел вверх, чтобы убедиться, что в ветвях нет никаких гнезд. Я приехал на светло-синей «акуре-легенде», той самой, в которую врезалась Патриция при нашей первой встрече. Патриция говорит, что я никогда ей этого не прощу. Может, и не прощу. Киплинг как-то сказал:
«Женщина — ценность преходящая, а хорошая сигара — вечная». Я не курю, но я люблю эту машину. Ну, не так сильно, как Патрицию, но все-таки. По крайней мере, я не желаю, чтобы всякие птички гадили на капот и на крышу.
Я прошел следом за Лэйни по тропинке к невысокому шлакоблочному зданию и вошел в дом. Лэйни показала мне квартиру, спросила, не хочу ли я выпить чего-нибудь холодного — поскольку была только половина четвертого, я решил, что речь идет о безалкогольных напитках, — и мы, прихватив бокалы с ледяным лимонадом, прошли в студию. Я чувствовал себя так, словно уже не в первый раз прихожу в этот дом. Лэйни повернула выключатель. Флюоресцентная лампа осветила длинный чертежный стол, который Лэйни описывала во время слушания, и наброски, изображающие черепашонка Кинки. В правом нижнем углу каждого рисунка рядом с подписью была проставлена дата. Если Лэйни не изменила свою систему пометок, то рисунки явно были сделаны вчера.