Кракатук
Шрифт:
После этой фразы… как же я тогда обомлела. Что это могло значить? Какие мысли наполняли моего загадочного друга, когда он посылал сквозь мрак этот сигнал? И самое главное, – что его побудило сказать последние два слова?
«Прощай, Мари».
Дневничок, я когда-нибудь рассказывала тебе про тоску? Про ту тоску, что делает самое светлое чудо в мире серым и бессмысленным? Может, говорила? Сама я не помню. Как бы то ни было, перемолов в своей длинноволосой голове эти два «тоскливых» слова до состояния каши, я почувствовала, как эта самая каша разъедает все мои привычные страхи и мысли, как задумчивое нутро заполоняет неведомой глубины
И именно в тот ключевой день, в тот час, и в тот момент я с пугающим меня саму непостоянством принялась действовать, делать то, что никогда бы и не подумала делать раньше. Прежде всего, я машинально стряхнула с себя задумчивое оцепенение; затем потянулась к полке своего старенького шкафа и, вытащив с левого его края несколько книг, отворила потайную секцию.
Там, среди пыли и звуков мышиной возни, уже давно спал ты, мой Дневник – мрачноватого вида блокнот с толстым плетёным переплётом и рельефной обложкой, иллюстрирующей дымные завесы, а так же тонкую фигуру, бредущую среди силуэтов и частых залпов. Откуда ты взялся и кому принадлежал ранее, я могу лишь догадываться, но зато я точно помню, как когда-то давно мама вшивала в тебя чистые листы. Всё верно, Дневничок, много лет тому назад ты был самой настоящей книгой с цельной и наверняка удивительной историей, которую… зачем-то вырвали с корнем без остатка. И кто это сделал, мы с тобой вряд ли когда-нибудь узнаем.
Но сторонние мысли прочь, – вот ты оказался на столе. Вспыхнула настольная лампа.
С приглушённым потрескиванием я открыла тебя на первой странице. Первая запись, которую я догадалась сделать. Родилась она около пяти лет назад.
«Ты пришёл», – писала я.
«Да. Увидел свет».
Я улыбнулась. Действительно, тогда в комнате был включен светильник. Помнится, я сидела за столом и рисовала. И в какой-то момент что-то отвлекло меня, заставило поднять глаза на окно. Тогда я и заметила, что пришёл он.
Воспоминания заставили бросить хмурый взгляд на лес. Теперь там лишь тьма и ветер. Нет Огонька. Лишь завывания и тишина.
После непродолжительного переглядывания с потусторонней чернотой я вновь обратилась к строкам.
«Скажи, почему ты приходишь?» – спрашивала я.
«Я посланник боли и времени. Когда небо утопает во мраке, просыпаюсь я».
«Остальное время ты спишь?»
«Отчасти».
«Ты такой один?»
Огонёк не ответил. Тогда я задала другой вопрос.
«Тебе бывает одиноко?».
Свет замер, будто сомневаясь, но спустя минуту всё же моргнул.
«Нет».
«Ты можешь прийти ко мне после восьми вечера, – отчего-то не поверив Огоньку, горячо «зашептала» я. – Фрита ложится рано».
Я читала, затаив дыхание, потому что совсем не помнила окончания давнего разговора.
«Фрита».
«Да. Ты придёшь?»
И
«Нет».
– Нет, – прочитала я вслух.
За окном промелькнула тень, отозвавшаяся затихающим карканьем. Вздрогнув, я вскинула взгляд на овальное зеркало, подвешенное к дверце платяного шкафа. Худое лицо хранило на себе печать неясной в своих первоначалах паники. Вместе с ней отчётливо проступало и отчаяние. Особенно меня выдавали глаза – серые и тусклые, напоминающие укрывшихся в коконы мотыльков.
Решение было принято быстро. Настолько быстро, что когда я оказалась в полном облачении, прикрытая ворохом старых курток и пледов, с розовым детским рюкзачком на коленях, сдержанное поскрипывание подъёмника меня по-настоящему ошарашило. Никогда прежде я не совершала чего-то столь безумного, чего столь решительного и дерзкого. Лишь спустя минуты я припомнила, как на всякий случай укрыла ворох старых плюшевых игрушек на кровати одеялом и послала сигнал Огоньку.
«Я приду» – предупредила я его и тьму о своём необдуманном намерении.
Хотя… Был ли мой поступок столь уж необдуманным? Тебе виднее, Дневник.
Самой мне казалось, что зачатки этого странного побега пробивались в моей голове уже очень давно, в течение всех этих лет. Последние слова Огонька лишь сорвали с пряничных ворот последний засов и послужили для меня окончательным поводом к действиям.
Пока подъёмник медленно спускался вниз, я привычно смотрела на небольшую картину, выделяющуюся в конце лестничного спуска, и привычно дрожала. Как безумный художник мог сотворить столь нелепую, но в тоже время и величественную композицию из кусочков моря и живых зданий? Похожие друг на друга лица, женственные и чуждые привычному миру, склонялись друг к другу с загадочными полуулыбками, и глубинные твари подплывали к ним, чтобы тут же устремиться прочь. Игра теней и света сыграли со мной злую шутку. Тьма определённо побеждала, и под её таинственными чарами картина приобретала воистину жуткий и двусмысленный смысл. Взгляд полумасок-полулиц заставлял меня замирать и дышать очень медленно, незаметно, будто я и не дышала вовсе, принуждал невольно сомневаться в целостности своего слабого рассудка.
Правая ладонь сама по себе потянулась к талисману на запястье и крепко его сжала.
Кубик и картина. Про их создателя я знаю лишь одно, – когда-то давно папа дружил с неким странным художником. Художник этот был ему чем-то обязан, а потому в знак глубокой признательности отдал частицы своей души. Не знаю, понял ли мой папа такой подарок, но я чувствовала, что тот безликий творец был на меня многим похож. Иначе как бы я смогла разглядеть его чувства, это его благотворное безумие? Вероятно, он был так же одинок, и годы одиночества не прошли даром…
Подъёмник, между тем, с тихим щелчком остановился. Стараясь не поднимать на картину глаза, я торопливо завернула за перила и оказалась в холле.
Первый этап был пройден. Дело оставалось за «малым» – отворить входную дверь и пересечь город в надежде разыскать старого друга.
Морщась и скрипя зубами, когда правое колесо кресла начинало стонать, я метр за метром пересекла гостиную, попутно завернула на кухню и сгребла в рюкзачок все печенья, успевшие за несколько дней зачерстветь; после вернулась в коридор и оказалась подле заветной двери. Запертой двери.