Крамола. Книга 2
Шрифт:
Андрей выстрелил в воздух и пошел к прицепщику. Тот повернул к нему луч фонаря и замер.
— В чем дело? — спросил Андрей и оглянулся на стук вагонной двери: телохранитель Тауринс выскочил в исподнем, а в дверном проеме маячила белая фигурка Юлии.
— Велено перевести, — протянул железнодорожник и убрал фонарь.
— Куда и кем велено? — быстро спросил Андрей.
— Не знаю кем, велели, — уклончиво пробурчал тот.
Паровоз подкатился и стоял в сажени от них. Второй прицепщик, соскочив с буфера, протяжно зевнул.
— Дак
— Кто велел вывести вагон из тупика? — Андрей приставил маузер к груди прицепщика. — Отвечай, быстро!
— Дежурный! — испугался тот, пытаясь оттолкнуть ствол. — Велел! Счас курьерский пойдет, дак зацепить…
— К курьерскому?
— Ну! Этот самый вагон, по наряду!
Андрей спрятал маузер, взял фонарь и осветил лица прицепщиков — нет, не знакомые…
— Ладно, — бросил он. — Вагон не трогать. Вы, Тауринс, ступайте с прицепщиками к дежурному и ко мне его. Все. Да! Спросите в карауле, где наш часовой.
Он поднялся в вагон и по колебанию воздуха ощутил, как отпрянула от входа в темноту тамбура Юлия. Прошел в свое купе, затворил окно, защелкнул решетку и сбросил френч. Сел на диван. И в тот же миг услышал голос Юлии за дверью.
— Андрей Николаевич, можно войти?
— Можно, — буркнул он.
Юлия вошла и сразу присела рядом, заговорила горячо:
— Бойтесь Недоливко, Андрей Николаевич! Он страшный человек, поверьте мне. Я вчера смотрела емув лицо… Поверьте, я женщина и очень хорошо чувствую. Бойтесь его!
— Спасибо, Юлия, — бесцветно вымолвил Андрей. — Ступайте спать.
— Но он вам не простит! — воскликнула она. — Он обязательно отомстит вам!
— Идите спать! — приказал Андрей, ощущая раздражение. — Завтра едем в Казаково. Подъем в пять утра. Спите!
Юлия отошла от двери. В темноте лица ее было не видно, лишь белое пятно, однако Андрею показалось, что она плачет.
— Впрочем, нет, — поправился Андрей. — Вы останетесь здесь и приведете в порядок свои бумаги.
— Нет-нет, я поеду с вами! — воспротивилась Юлия, и ему послышались слезы в ее голосе. — Я вас не оставлю.
— Вы плачете? — спросил он.
— Я не плачу, — сказала Юлия совершенно убедительно. — Дядя просил не оставлять вас…
— Понятно, — оборвал Андрей. — Все, идите.
Оставшись один, он лег на диван, крепко зажмурился и тут же восстал перед глазами начальник чрезвычайки Недоливко. «Революционер, — усмехнулся он про себя. — Знал бы ты, какие бывают настоящие революционеры…» Однако в следующий момент он сел и встряхнул головой. Нет, не так прост был Недоливко, самую больную коросту всковырнул, помянув и расстрелянных пленных, и славу Березина в народе.
«Звирь, звирь…»
Но ведь не ради искупления старых грехов рядил он вчера суд! Не ради оправдания своего. По совести хотел…
А можно ли сейчас судить по законам совести, когда есть другие, революционные? Помнится, перед смертью дядя, владыка Даниил, говорил: не берись судить. Говорил, будто знал, что придется
Не берись судить. Это промыслы Господни. Осудишь только верующего. Человек же без веры не подсуден.
Да где же она, вера? В чем она и во что?!
Как же сулить, если у людей пропала всякая вера? Они же не подсудны! Это все равно что судить собаку, укусившую человека…
«Звирь…»
Шиловский сказал: судья правит миром, ибо может решать вопросы жизни и смерти. Но кто же тогда правит судьей? Кто? Кому молиться судье?
Все-таки судьей правит совесть. И вера! А можно ли судить по вере и совести, если есть ревзаконы? Законы диктатуры пролетариата, законы меньшинства над большинством?
Как же судить, если законным признается террор против безвинных заложников? Против стариков, женщин и детей, которых щадили во все времена даже самые лютые захватчики? Это ведь равносильно тому, чтобы ходить в атаку за их спинами…
Андрей думал так и боялся подобных мыслей. Боялся расковырять ту коросту, которую уже тронул сегодня Недоливко и за которой скрывался столп, воздвигнувшийся из одуревших от пулеметного огня оленей, и толпа пленных, сгрудившаяся возле огромного костра. Он помнил все, каждую деталь. Помнил, как Дерябко встал на колени возле пулемета, умостился, предусмотрительно подстелив полы шинели, и, глядя через щиток, нажал гашетку. Помнил, как пленные, все-таки не ожидавшие такой скорой и неожиданной расправы, метнулись в кучу, полезли в огонь. Некоторые почему-то побежали не в стороны, а на пулемет, словно подставляясь под пули…
Он помнил все, но память каким-то образом заволоклась в этом месте пеленой, обросла коростной кожицей и не давала прикасаться к себе. Это напоминало Андрею раненого солдата, однажды увиденного на вокзале. Осколком ему вырвало ребра с левой стороны, и раненый, выписавшись из лазарета, бродил среди людей и за деньги показывал свою рану. Прямо под кожей у него билось сердце.
— Пальчиком меня ткни — и наповал! — удивленно говорил раненый, протягивая свою фуражку пассажирам. — Щелчком щелкни — и насмерть!
Но если думать, что ты — карающая рука революции, можно жить спокойно и долго. И можно делать все, что не запрещено законом.
Андрей встряхнулся, прогоняя навязчивые мысли. На его счастье, в коридоре вагона застучали тяжелые сапоги Тауринса и еще чьи-то шаги — мягкие, ватные, неуверенные. Тауринс втолкнул в купе дежурного по станции, осветил его фонарем. Перепуганный насмерть пожилой человек не мог сказать ни слова. С горем пополам удалось добиться, что наряд на прицепку вагона ревтрибунала к курьерскому неведомым образом очутился у дежурного на столе, и тот, боясь промедлить, погнал маневровый в тупик. Андрей отпустил его, заверив, что не тронет, однако заверениями дежурному уже было не помочь. Вздрагивая и хватаясь за сердце, он так и побрел по заросшему травой тупику, пока не растворился в серых рассветных сумерках.