Крамола. Книга 2
Шрифт:
Даже когда потух свет и Андрей оказался на улице, в первый момент он ничего не различал, кроме этого сияющего шара.
Бежать дальше было некуда — перед ним оказались деревянная стена. А в ушах все еще стоял крик-команда: «Беги!» Прильнув грудью к стене, он сморгнул пятно света и, обернувшись, увидел Деревнина. Андрей мгновенно узнал его, даже, скорее, угадал. Тот самый Деревнин, гимназист, пришедший к нему в отряд самообороны, Деревнин, который в двадцатом был освобожден Андреем из-под стражи и выпущен на волю со свидетельством о его партизанском прошлом.
— Оботрите
Андрей глянул на свои ноги — они по щиколотку были забрызганы чем-то серым и липким. Он забрел в сугроб и стал оттирать ступни, оставляя эту серость на белом снегу.
— Идите вперед! — приказал Деревнин, держа руки за спиной.
Послушно, повинуясь только чужому голосу, Андрей пошел по набитой, выпуклой тропинке вдоль стены конюшни. Деревнин вывел его с хозяйственного двора и впустил в изолятор.
— Надевайте, что получше, — бросил он. — Пимы вон лежат. В сапогах холодно.
Он ничего не слышал, кроме этого голоса, и подчинялся ему, как если бы это был голос с Неба.
Он натянул свои штаны, сунул ноги в чужие валенки, а Деревнин уже подавал полушубок — новый, добротный, отороченный мерлушкой по бортам и низу. Андрей машинально надел его, а Деревнин напялил ему на голову какую-то шапку и, оглянувшись на дверь, сказал полушепотом:
— Я ваше свидетельство помню. Все помню… Пошли!
Колодкин сидел в келье и, казалось, сидит так с ночи.
Разве что табаку в кисете поубавилось и махорочный дым висел под потолком.
— Вы условно расстрелянный, Березин, — объявил он. — Прошу помнить об этом всю жизнь. Подпишите!
Колодкин пододвинул к нему лист бумаги и, обмакнув перо, подал ручку. Андрей взял ее, забыв, для чего существуют ручки. Он смотрел на перо, на фиолетовую золотинку чернил на его кончике и не мог понять, что от него требуется.
— Подпишите! — повторил Колодкин. — Это подписка о неразглашении. Язык следует держать за зубами. Вы ничего здесь не видели, не слышали и ни о чем не знаете. Все ясно? Или повторить?
Андрей качнулся к столу, и ему показалось, что он только сейчас первый раз вздохнул, сделал первый вздох после того, как получил команду бежать. Он увидел перед собой лист бумаги с машинописным текстом, опустил на него руку с пером и с трудом вывел корявую подпись.
— Проводите, Деревнин, — бросил Колодкин и сунул лист в папку. — Помните, Березин, пока условно.
Самокатки на ногах были новые, необмятые и сковывали шаг, как деревянные. Деревнин остановил Андрея возле ворот монастыря, велел часовому отомкнуть калитку. Брякнул замок, окованная калитка распахнулась, и вновь перед Андреем возник порог.
— Идите, — поторопил Деревнин. — Ну? Шагайте!
В белом прямоугольнике растворенной калитки он увидел Любушку. Она стояла, как на картине, плоская, неживая, неподвижная.
Андрей переступил порог и встал.
А Любушка вдруг упала на колени, поползла вперед и стала креститься, шевеля белыми губами. Андрею почудилось, будто она молится на него. Однако он поднял голову и увидел надвратную фресковую икону Божьей Матери, проступающую сквозь серую муть гашеной извести…
— Есть
Но все-таки голос и разум к нему вернулись позже, когда Любушка, закутав Андрея в тулупы, гнала коня по поющей санной дороге.
— Дети? — спрашивал он, пытаясь пробиться из парного тепла овчины. — Где дети?
Она стегала мерина по-мужски, с оттяжкой, и, жмурясь от снежной пыли из-под копыт, смотрела вперед.
— Люба! Дети! — стонал он, выворачивая голову из тулупной тяжести. — Услышь меня! Любушка!
Она услышала, обернувшись к нему белым, захолодевшим лицом, крикнула:
— Дома дети, Андрюша! Дома, милый!.. Н-но! Н-но, пошел!
Мерин срывался в галоп, и снежная круговерть дымилась над пустынной дорогой.
В Березино приехали вечером. Конь, подвернув к воротам дома, завалился в оглоблях, забился, цепляя копытами снег, и захрапел. Андрея втащили в избу на руках, подняли на жарко истопленную печь. Дети испуганно жались друг к другу, не понимая, что происходит. А Петр улыбнулся с таинственной радостью и сказал:
— Папа родил…
Последняя дочь, Лена, появилась на свет неожиданно, до срока, причем не в избе, а в санях, когда Андрей с Любушкой поехали за соломой, и вместо соломы привезли они сверточек, и дети так же перепугались, когда Андрей внес на руках и мать и новорожденную. Видимо, и сейчас дети не могли взять в толк, что случилось с их отцом. По их разумению, отец, как самый сильный человек на свете, не мог быть таким слабым и беспомощным. И если это произошло, то значит, случилось невероятное, непонятное для детского воображения событие.
Андрей позвал детей к себе, и дочки немедленно взобрались на печь, сыновья же остались на приступках — всем места не хватило. Любушка хлопотала с горшками, готовя питье, и поминутно окликала Андрея, будто проверяла, не исчез ли он. Андрей подал руку детям, и они вложили свои ручонки в его ладонь. Только сыновьям было не достать, поэтому они держались за отцовскую ногу.
— Валенки чужие, — сказал Иван. — Да и кожух не наш. В чужой одеже привезли.
Он говорил Петру, и говорил так, словно речь шла о ком-то постороннем. Андрей попросил их стянуть валенки, а сам, едва ворочаясь, стал выпрастываться из полушубка.
— Папа, а у тебя между пальцев кровь, — сообщил Петр, — Вон как чужими пимами натер!
— Люба! — позвал Андрей. — Любушка, убери детей! Слышишь, убери! И ноги мне вымой…
Сам он не мог оттолкнуть их, не мог выпустить из своей руки руки дочерей. Любушка сняла детей с печи, налила теплой воды в лохань и стала мыть ноги.
— Что они с тобой делали? — спросила она, задавливая в себе ужас.
— Потом, потом, — простонал он.
Глубокой ночью в негаснущее окно Березиных постучали. Любушка оставила Андрея и метнулась к замерзшему стеклу, потом к двери, и скоро с клубами морозного воздуха в избу вошла Альбина Мамухина. За все время жизни в Березине она никогда не перешагивала порога Андреева дома, лишь, встретив на улице, на мгновение поднимала глаза и даже не кивала, словно видела совсем чужого человека.