Красавица и чудовище
Шрифт:
В тот период Оксана настаивала, чтобы мы ее называли Паша. Женя долго находился в большом недоумении. Мне же не хотелось ее нервировать, я взрослый человек и, ради Бога, пусть она хоть в чем-то чувствует себя уверенно. Если ей нравится жить с именем Паша, то почему бы и нет? Паша так Паша. Я вообще старалась поддерживать Оксану во всех ее начинаниях. Почему-то русские журналисты решили, что имя Паша возникло от Прасковьи, Оксаниной бабушки. На самом деле взятое ею новое имя от английского слова «пэшн» — сладострастная, чувственная. А как ее еще называть? В те редкие минуты, когда она не плакала, не била Женю, не оскорбляла его, не стучала ему по больным коленям зубцами своих коньков, не унижала его человеческое достоинство, и дотерпела до Олимпиады, на которую ей так хотелось попасть, но на которую мне уже ни за какие коврижки не хотелось с ней отправляться. Но нельзя же бросить начатое дело,
Если закончить историю с изменением имени, то на всякий случай я сказала: «Оксана, ты посоветуйся с серьезными людьми, это же непростая история». Она всех измучила, звонила и в ИСУ, звонила и в Спорткомитет. Не так это просто — переделать имя, тем более, когда живешь в Америке. Она всех достала, получила тысячу справок, потеряла уйму времени, угрохала на эту ерунду драгоценные тренировочные часы, приходила на занятия чуть живая, потому что занималась бумагами. Но добилась своего. И, надо признать, ей новое имя идет. Хотя бы потому, что все сразу к нему привыкли. И в Интернете есть ее новое имя. Она действительно чувственная, эта Паша-Оксана. Получился вообще-то неглупый трюк, потому что люди говорили о том, что она поменяла имя. А любая реклама — ей на пользу.
Что касается ее надежд на Голливуд, то дай Бог, чтобы они оправдались, хотя, прямо скажем, я их не разделяю. В свое время лишь сказала, что хочу увидеть своими глазами хотя бы первый доллар, который она заработает на съемочной площадке. А что до Жени — то я так за него была рада, что он смог дотерпеть.
Паша очень подозрительна. На самом деле она сама неплохо надувает людей и в основном только этим и занимается. Правильно сделала Наталья Владимировна Линичук, подав после Олимпийских игр на свою бывшую пару в суд. И Паше пришлось заплатить приличную неустойку за то, что она ушла от тренера, по мнению Линичук, нарушив контракт. Я Пашу предупреждала, я ей говорила, что Линичук все делает правильно, это я с ними цацкаюсь.
Когда она умоляла взять их к себе, то сказала: «Мамка, мы будем за все вам платить, как полагается». И я по доброте душевной не подписала с ними никакого соглашения, что с моей стороны оказалось чистой дикостью, и я себя за эту слабость ненавижу. Контракт надо было с ней подписывать тогда, когда она стояла передо мной на коленях и плакала. Вот в те минуты нормальные тренеры выкладывают на стол контракт, по которому она была бы обязана платить за каждый день нашей работы и рассчитаться с тренером по ее окончании. Тренировки отнимают мою жизнь, за них платится моя зарплата, никто другой и ни за что другое денег мне не платит. Я сохраняю чек, по которому от Оксаны-Паши Грищук за олимпийский сезон — за весь сезон! — я получила несколько тысяч долларов. Вряд ли я смогла бы за эту сумму не то что снимать в Мальборо квартиру и прожить в Америке год, а даже записать музыку. За те деньги, что она мне дала, может быть, и согласилась бы носить ей музыку на каток.
Ох, что же она мне устроила с этой музыкой! Две трети программы уже готовы, как вдруг она вновь зарыдала, забилась об ковер в раздевалке и сказала, что катать ее не будет… Я-то видела, как она потрясающе выглядит в те редкие минуты тренировок, которые она все же выкраивала из своей истерии, она же человек талантливый, катальщица замечательная и в этом необычном для нее направлении производила сильное впечатление. Но Паша себя в такой музыке не чувствовала. Она себя видела только в шлягерах. Я поняла, что такую выдающуюся спортсменку мне не заставить кататься под музыку, которую я считала для нее абсолютно победной.
Я оставляю их и Илюшу и лечу в Нью-Йорк делать другую музыку. Если она не слышит музыки, это все-таки большой риск, когда человек не чувствует, что танцует. Хотя уже готова большая часть произвольной программы. И все, что сделано, получается замечательно, она, сама не зная того, прекрасно чувствует мелодию. Она не чувствует другого, что в этой музыке она живет и что в ней раскрывается и ее драматизм, и многое из того, что я бы хотела в ней увидеть.
В Нью-Йорке я провожу двое суток с Аликом Гольдштейном, тем самым, который когда-то делал аранжировки для программ Пахомовой и Горшкова. Алик мой товарищ, он меня любит, он бросает свою работу и показывает мне самые разные варианты. И вдруг я слышу «Болеро» великого Равеля, причем в такой обработке, что и на Равеля не похоже. Но музыка феноменальная — вся сделана на гитаре. Я недавно ее показывала мужу, он был в восторге. Без сомнений, когда-нибудь я этой
Приезжаю на каток, а у меня Илюша в тот день, пока я ездила к Гольдштейну, пробивает себе коньком ногу, и ему ставят на палец штифт. Считаю, что я его упустила, раз он катался без меня на тренировке. Я проклинала их, проклинала себя, проклинала тот день, когда я их взяла, проклинала всех и вся. Такой ценой заработанную музыку я отдаю им слушать, они слушают всю ночь, утром приходят ко мне и говорят: «Нет, мы оставляем прежнюю, потому что она у нас как бы уже в сердце». Теперь она говорит, что все поняла, наверное, и Женя ее уговаривал кататься под «Набат» Мура, потому что Платову эта музыка очень нравилась. И то, что уже сделано, ему тоже было по душе. Я про себя чертыхаюсь, потому что из-за этого потеряла Илюшу со сломанным пальцем на ноге, я вообще не имела права отвлекаться от него.
Продолжаем тренировать программу, потому что там очень много новых элементов, не похожих ни на какие прежние. Абсолютно каждый шаг — это шаг наоборот, он весь состоит из нового движения. Теперь мы опаздываем со сроками. Я нервничаю, она нервничает, все время плачет и оскорбляет Женю, устраивает ему бесконечные скандалы. Женька уже белый, с тяжелейшей аритмией, потому что терпеть это можно день, два, но когда тебе постоянно говорят, что ты будешь стоять около Голливуда (она сильно вбила себе в голову Голливуд) и ждать на выходе, когда ее отпустят со съемок, то тут не аритмию, а инфаркт получишь. Но все же как-то работаем, тянем воз дальше. Договорились пригласить англичанина, чемпиона мира по рок-н-роллу на паркете, чтобы с ним ставить этот танец, выбранный как оригинальный на Олимпиаде.
Тяжело работали. Как тяжело — не описать, и не то что описывать, вспоминать не хочется, такая мука наваливалась, такой ужас. Как в страшном сне, снова с побоями, с оскорблениями, с драками, со слезами… Таких, как Паша, у меня за тридцать с лишним лет трудовой деятельности не было никогда. С Голливудом в голове, возможно, даже с какой-то предполагаемой там ролью. Забегая вперед, скажу, что олимпийский сезон для них складывался неудачно. На всех соревнованиях они падали. Или в оригинальном, или в произвольном танце, но обязательно валились, и совсем не потому, что не были готовы, их сталкивал с коньков адский психоз, который она вносила. Женя не мог под него не попасть, катался неточно, у него нарушилась координация. Она меня спрашивала примерно раз по двадцать в день: «Мы выиграем Олимпийские игры?» Я практически ежедневно кровью перед ней расписывалась. Но благодаря ей я поняла, что нельзя так жечь нервы, иначе я закончу свой путь значительно быстрее, чем мне отмерил Господь. В Мальборо напротив катка расположилось кладбище.
По всем показателям я должна была там лежать. Если бы она меня тогда похоронила, как бы она меня любила! Она бы ко мне приходила, плакала, рассказывала бы над моей могилой всякие истории. Но в связи с тем, что ей не удалось меня похоронить, большой любви не получилось. А ее взаимоотношения с другими людьми меня не касаются, она взрослый человек, это, как говориться, факт ее биографии.
Я боялась, что они себя не преодолеют. И функционально программа очень сложная. Если любая пара себе не отказывает в двух минутах медленной части и таким образом отдыхает, восстанавливает дыхание, то у Платова с Грищук не получалось и секунды передышки. От начала и до конца программа, как рулетка, раскручивается все быстрее и быстрее. И конечно, для уже не совсем молодых спортсменов, какими они были, это в некотором роде авантюра, но все-таки мы на нее замахнулись. Шьются костюмы, получаются неудачно, а она не дает ничего переделывать. Все хочет контролировать сама, но не знает, как это делать. Собираемся в Париж на турнир серии Гран-при. У Жени начинается тяжелая аритмия. Советуюсь с врачами, мне говорят: «Ты сошла с ума», но мы все-таки едем на соревнования, они не имели права пропускать этап серии. Впервые демонстрируем программу на тренировке. На Оксане лопается костюм и спадают брюки. Без штанов еще никто не показывался в произвольном танце, они путаются и падают. Соревнования выигрывают, но впечатления никакого. Кюнц высказывает, а ИСУ поддерживает его возмущение по поводу их костюмов и по поводу нарушений, которые есть в программе. Я, кстати, ему очень благодарна за указку, мы быстро все нарушения устранили.