Красавица и генералы
Шрифт:
– А в тэбэ шо, глаза повылазили? Язык отсох?
Илья развел руками и сказал:
– Ну будя горланить, ты им пожарь яешни с салом.
Солдаты поставили к стенке винтовки, навалили горой на табуретку шинели и папахи и пошли по кухне, заглядывая в углы. Возле полочки, задернутой занавеской, кухарка перегородила им дорогу и спросила:
– Куды?! Вот зараз за чубы оттаскаю да голодных выгоню как цуциков!
Они отступили, сели на скамью ждать, и тот солдат, в чьем облике выделялась кошачья мягкость и жестокость, произнес усталым голосом:
– Никому не нужны
– Вот балындрас! - сказала Фаина, стукнув сковородкой по конфоркам.
От них исходило что-то тревожащее, чуждое, и хотя, сняв шинели и винтовки, они стали больше походить на людей, видно было, что эти люди переступили черту дозволенного и знали, что убивать легко. Виктор понял, кого они напоминали. Казаков, ворвавшихся в рудничный двор и едва не застреливших его. Слова о том, что некому заступиться, приобретали страшный смысл, словно объявляли: "Вас можно убить прямо тут, и это очень просто, никакого труда". У Виктора мелькнуло, не взять ли одну из винтовок, стоявших у стены, и не нацелиться ли в бродяг?
Он особо и не раздумывал над этим, не мог решиться поднять оружие на измученных солдат и переступить черту. Они не должны осквернить гостеприимный дом, надеялся Виктор, словно они обязаны были жить по человеческому закону.
– Дай хоть мышиную корку! - попросил красноносый солдат. - С самой войны идем.
Фаина отрезала им по ломтю пшеничного хлеба, и они уткнулись в хлеб, приближаясь к человеческому облику и закону.
– Эх, служивые? - вздохнул Илья. - Воевали бы так, как едите.
– За что воевать? - спросил красноносый солдат, отрываясь от хлеба. Война с офицером дружит, офицер ею живет... А нам на деле глупая шарманка: мучаешься заради того, чтоб помереть по-геройски.
Илья погладил бороду, неодобрительно покачал головой.
– Теперя немец до наших куреней попрет, - сказал он. - Из-за таких, как вы, вояк. Что за солдат, кто смерти боится? Когда я служил, у нас генерал говорил: "Трусов надо пристреливать, им же от этого лучше". Придет немец, все наше изгадит, отцовские могилы осквернит... Как можно?
– А что нам немец? - невозмутимо продолжал солдат. - У него порядок. Може, научит нас, кособрюхих, уму - разуму... За отцовские могилы они держатся! Тьфу, ерунда какая... О живых не заботятся, а о могилах пекутся. Он откусил от ломтя, стал жевать.
Фаина сердито била яйца о край сковородки и швыряла скорлупу в миску.
– Где ж ваши охвицеры? - спросила она. - Повылазило им? Куда глядели?
– А горилочка есть? - спросил с ласковой усмешкой солдат с водянистыми глазами.
– Разогнали офицеров, - сказал красноносый солдат. - Хороших поубивало, а последнего храбреца мы подняли на штыки поближе к небесам.
– Горилочки бы, - повторил солдат с водянистыми глазами. - Дай выпить, расскажу такое, что спать не будешь.
– Верно, храбрый был офицер, порядок любил, песни негеройские нам петь запрещал, - добавил чубатый солдат. - С такими побеждать можно. Да только зачем нам
– Верно, песни все подавай ему старорежимные, - раздражаясь, вспомнил красноносый. - "Бородино" иль "Раздайтесь, напевы победы"... Не надо нам вашего "Бородина"!
– Жалко поручика, - заметил солдат с водянистыми глазами. - Хороший все же был, нам теперь хороших не налобно!..
Фаина слушала их, забыв про яичницу, которая уже начала подымливать.
Они разговорились, приоткрылся мир земляной окопной жизни, где они жили, ели, спали, умирали среди грязи, кровавых тряпок и испражнений, мир ужасный, ибо не был он защищен идеей защиты отечества и уничтожал носителей этой идеи. И Виктор подумал, что они когда-то принимали присягу, пели русский гимн, и он тоже когда-то пел, верил, жаждал победы, - теперь у него в сердце пусто.
– Фаина, горит! - крикнул Илья.
Кухарка схватила тряпку, сдвинула сковородку с огня и, махнув над ней, разгоняя сизоватый чад, сказала:
– Ничего, сойдет.
Это был ее ответ на слова о том, что хороших теперь не надобно, и солдаты стерпели.
Фаина еще дважды жарила им яичницу, пока они не наелись.
Поев, в домашнем тепле они все больше оттаивали рядом с мирной жизнью и хотели объяснить, что они не злодеи, не убийцы, словно почувствовали потребность в оправдании. Однако в их оправдании не было места никаким идеалам, а лишь забота о спасении от тяжелого труда и смерти. Но зачем им нужна такая жизнь! Без души, без родины, без святынь? И Виктор, и Илья недоверчиво смотрели на солдат, хотели разобраться, чего в них осталось человеческого. Вот что значила родина в сердце! Без нее не было жизни.
Виктор вышел в коридор и направился к Нине, думая, почему это грозное чувство родины приходит в тяжелую минуту, когда ищешь опору, оглядывая всю землю до неба. Почему его нет в простых буднях? Словно и родины нет? Только что у него на глазах корчились опустошенные души, тянулись к людскому, куда им, должно быть, уже не было возврата. Виктор словно приблизился к пропасти. Дальше пути не было. Оставалось либо превратиться в такого же бездомного зверя, либо искать тех, кто был готов скорее разбиться в пропасти, чем забыть свой род и язык.
В комнатах было прохладно, светло, пахло холодными побеленными стенами. Голубоватые гардины обрамляли несколько заснеженных яблонь за окном. Сквозь стекла проходили полосы белого света, падающие на блестящие крашеные желтоватые полы. Здесь было иное настроение. В покое спящего сада, симметричном расположении закрытой тиковыми чехлами мебели еще ощущалась жизнь старых хозяев и вера в прочность родного гнезда.
"Да что я разлимонился? - упрекнул себя Виктор. - Нет у нас силы, некому нас организовать... мы еще поглядим!" Он не знал, на что надеется, но верил, что есть чудесная сила, способная исцелить трех солдат и ослепшего брата.