Красная камелия в снегу
Шрифт:
— Ты просто давно не играла.
— Нет, дело не в этом. Совсем по-другому не слушаются…
В ее голосе была горечь.
Уже на улице их окликнули:
— Подождите, пожалуйста! Одну минуту!
От бега пианистка задыхалась.
— Еле догнала. Извините. — Веснушчатое лицо выражало смущение. — Я не хочу, чтобы вы подумали, что я… Мне ведь не жалко, но я не имею права пускать посторонних, я за это отвечаю.
Он перевел ее слова матери.
— Какой это язык? — оживилась пианистка. — Русский? В самом деле? Как интересно! А знаете, по игре вашей мамы можно догадаться — русская школа. Серьезно. Так, знаете, патетично…
— Мама
— Да, заканчиваю здешнюю консерваторию. Вообще-то я из Оклахомы. Вот, подрабатываю по вечерам, три вечера в неделю. Я здесь маленький человек, поймите мое положение…
— Не беспокойтесь, все в порядке. Мама даже не заметила, что вы протестовали. Не беспокойтесь.
— Подождите, вы, кажется, сказали, что ей не на чем играть? — Она порылась в сумочке и протянула ему карточку. — Сюзан Келлог, мое имя. Тут телефон и адрес. У меня есть рояль. Не мой, правда, но неважно. Приходите как-нибудь, пусть играет. Позвоните и приходите. Про Россию расскажете. Вот страна, где я мечтаю побывать…
Ее лицо светилось белозубой улыбкой.
Он перевел ее слова матери, и та не сразу смогла понять:
— Как это? Незнакомых людей — в гости?
А когда поняла, неожиданно обняла Сюзан и поцеловала в обе веснушчатые щеки.
Но они не позвонили, не пришли играть на рояле и рассказывать про Россию.
С весны Сюзан отказалась от вечерней работы в галерее, она готовилась к экзаменам и выпускному концерту. Но все же оставила себе одно выступление в неделю — в воскресенье утром. Хоть какой-то заработок.
В то утро, ближе к полудню, она играла мелодии из «Порги и Бесс» и думала о предстоящем экзамене. Его узнала сразу, как он только появился в конце галереи, хотя выглядел он довольно странно — в черном костюме и галстуке в жаркий летний день. Она подумала, что он по дороге из церкви, но почему в черном? Да и рано, утренняя служба не кончилась.
Она играла и краешком глаза наблюдала за ним. Он прошел через всю галерею и сел за последний столик, у самых перил. Она заметила его напряженную позу. Он сидел, застыв на стуле, и время от времени смотрел в ее сторону. Это был странный взгляд, какой-то растерянный. Она рассмотрела слипшиеся от пота волосы, съехавший на сторону галстук. Ее сердце сжалось от догадки.
Доиграв тему Спортинг Лайфа, она закрыла рояль и поспешила к столику у перил. Он кивнул ей, не улыбнувшись, и показал на стул напротив себя. Она присела на краешек стула, выжидательно глядя на него. Он смотрел мимо, черты лица оплыли, потеряли определенность.
Он молчал, а Сюзан не знала, как спросить о случившемся. Пауза становилась невыносимой.
— Мама? Да? — спросила она, наконец.
Он ответил ровным голосом, продолжая глядеть в сторону:
— Позавчера, в пятницу вечером… Я только что с похорон.
— С похорон — и сюда?
Он пожал плечами:
— А куда? У нас никого нет…
Сюзан ощутила острую жалость к этой фигуре с напряженно поднятыми плечами.
— Могу я чем-нибудь помочь? Хотите, отвезу домой? Вам не стоит садиться за руль в таком состоянии.
— Спасибо, у меня нет машины, я на автобусе. — Он взглянул ей прямо в лицо. — Если бы вы могли… тот вальс, ее любимый… собачке Жорж Занд…
Он сбился и замолчал.
— Как зовут композитора, вы сказали? Джордж Сэнд?
— Нет, вальс Шопена. Вы его играли. И она его играла. Помните? Здесь. —
Сюзан вспыхнула пунцовыми пятнами.
— Помню, еще бы! Она так необычно играла этот вальс. Сейчас!..
Почти бегом Сюзан вернулась к роялю, подняла крышку и заиграла. Публика затихла и повернулась в ее сторону. Сюзан играла громко, эмоционально, это был совсем не тот «музыкальный фон», к которому привыкли люди в подобных местах. И они сразу уловили разницу.
Играя, она думала о старой женщине, которую видела всего один раз, о ее исполнении — таком возвышенном и наивном. Это точно соответствовало ее представлению о русской музыкальной школе и вообще о русских. Не замечая того, она сама заиграла взволнованно, приподнято, как прежде не играла. Потом она вспомнила в деталях ту безобразную сцену, когда она требовала прекратить игру. Какой стыд! Он так просил не перебивать, дать маме доиграть… Стыдно и нестерпимо жалко этого человека.
Закончив вальс, Сюзан посмотрела в его сторону, но за столиком у перил никого не было.
ПАЦИЕНТЫ МИСС ГАРСИИ
— Wait! Wait for me please!
Арон поспешно пересек вестибюль и успел сунуть ногу в дверь лифта. Дверь нехотя раскрылась, и он ввалился в кабину.
— Thanks… Ninth floor please.
Человек в лифте молча кивнул головой и нажал нужную кнопку. Дверь закрылась, и лифт пошел вверх.
Этого тощего седого человека в выцветших джинсах Арон заприметил с самого того дня, как вселился в многоквартирный дом в Роквилле, пригороде Вашингтона. Ему казалось, что этот мрачный тип исподтишка разглядывает его. Арон сделал несколько попыток заговорить с ним при встречах в лифте или коридоре, но тот в ответ лишь буркал что-то невнятное. Арон даже заподозрил, что человек просто не говорит по-английски: в этом доме, где квартплату почти полностью вносило государство, жило много недавних эмигрантов из разных стран.
Лифт медленно тащился вверх. Третий этаж, четвертый… Краем глаза Арон заметил, что человек пристально смотрит на него, но когда Арон обернулся, тот поспешно отвел взгляд.
Пятый… шестой…
Чтобы прервать неловкую паузу, Арон сказал что-то вроде «It’s nice outside, isn’t it?». Но тот как будто даже не услышал.
«Нужен ты мне очень, — подумал Арон обиженно. — Может, ты вообще — псих».
Седьмой, восьмой… Наконец лифт остановился, дверь открылась, и Арон, стараясь не смотреть на попутчика, вышел в коридор девятого этажа. И в этот момент услышал за своей спиной отчетливо произнесенную по-русски фразу:
— Да, замечательная погода, мистер Андрей Татьянин.
Арон резко повернулся, но дверь лифта закрылась. Все, что он успел увидеть в последнее мгновение, — обращенный прямо на него насмешливый взгляд незнакомца.
Подобно тому, как по кольцам срезанного дерева можно сказать, как оно росло год от года, так и по темным полосам на ремне Арона Тишмана можно было судить о том, как складывалась его жизнь за пять лет пребывания в Америке. Не то чтобы до эмиграции он голодал, а в Новом Свете отъелся, нет конечно, но доступность еды и выпивки, а главное, размеренная жизнь на велфере оказали заметное воздействие на его организм: за пять лет он прибавил в весе около десяти килограммов — точнее, двадцать два фунта в американской системе измерений, к которой Арон привыкал с трудом.