Красная камелия в снегу
Шрифт:
— И Танюша ничего мне не рассказывает. А я ведь не посторонняя, я мама. — Это было сказано непосредственно Тане.
— Я тоже маме не рассказываю, — пришел ей на помощь Володя. — Зачем расстраивать? Да и вспоминать неприятно. Единственно, с кем об этом можно говорить, — с теми, кто сам там побывал. У меня есть такие знакомые.
Таня сидела все время с отрешенным видом, глядя в пространство, и непонятно было, слушает она гостя или нет.
— Я выйду на кухню, посуду помою, — сказала Лидия Викентьевна.
Таня вдруг отозвалась:
— Я помою позже, мама.
Но мать все же вышла, и они снова остались одни. Володя решительно придвинулся
— На процессе ты вела себя молодцом. Мы видели, как тебе трудно, как тебя сбивали, чтобы ты дала показания против меня и Васи. А ты держалась.
— Да? Я суд плохо помню. — Она потерла лоб и глаза. — Я уже в лагерной больнице начала в себя приходить, вспоминать, как что было. И вот что хочу сказать. Если бы ты не стал эту сказку про Сталина рассказывать, ничего бы и не было. Так нельзя, надо о других думать…
Когда на что-то подобное намекнул Котельников, Володя его просто выгнал. И поступил бы так со всяким, кто посмел бы вякнуть что-нибудь в таком духе. Но это была Таня, его друг на протяжении всей жизни, она бесстрашно вела себя в суде, повторяя, что это никакая не контрреволюция, а просто шутка, и что кроме нее сказку никто и не слышал. А тут она такое говорит…
Володя еле перевел дух. Но он не имел права не ответить Тане:
— Я сказал тогда правду — вот что главное. Теперь вон Хрущев говорит об этом с трибуны съезда, а я сказал это тогда, в пятьдесят первом. Где он тогда был, смелый Хрущев? Молча лизал задницу великому вождю и учителю. Таня, если мы будем всегда молчать, то что будет со страной, то есть со всеми нами? Сначала они убили твоего отца, а теперь говорят: «Извините». Потом посадили нас с тобой, теперь говорят: «Извините». А Вася погиб ни за что… Так же нельзя, надо что-то делать.
— Делать, а не рассказывать сказки. Ты же поставил под удар людей.
— Таня, пойми: всякому делу предшествует слово. Кто-то должен сказать: нет, неправильно, надо менять. У нас ведь ни газет, ни радио, мы просто должны говорить друг с другом.
— И Вася, и Римма, и Ося Гельбергер — все пострадали из-за тебя, — сказала Таня тихим бесцветным голосом, словно не услышала его слов. — Ты хочешь быть правдивым и смелым — хорошо, но не за счет других.
— Почему же я виноват?! — Володя почти кричал. — Виноваты те, кто уничтожают людей за слово правды.
Таня посмотрела на него тоскливым взглядом.
— Кому нужна такая правда, если она несет несчастье людям? О людях нужно думать прежде всего.
Когда Лидия Викентьевна вернулась в комнату, Володя поспешно надевал плащ, а Таня молча сидела за столом, все так же глядя вдаль.
— Так скоро? Володя! Посиди, поговорим про университет. В кои веки…
— Нет-нет, мне пора, завтра трудный день. Спасибо за чай.
Володя вышел на лестницу и поспешил вниз. Он точно знал, что видит эти обшарпанные стены с надписями в последний раз.
В конце 1958 года, когда Володя был на третьем курсе, в среде интеллигенции ходило много разговоров о романе «Доктор Живаго» и судьбе его автора Бориса Пастернака, которого официальная пресса безудержно травила за публикацию романа на Западе. В курилке библиотеки имени Ленина мнения спорщиков разделились. Одни считали, что Пастернак поступил неправильно, его поступок на руку врагам Советского Союза, другие говорили, что если произведение отказались печатать у нас в стране, автор имеет моральное право опубликовать его за границей. Когда Володю спросили, каково его мнение, он сказал, что не может
Несколько позже в коридоре к нему подошел с вопросом Валерий Андреевич:
— Это просто отговорка или вы в самом деле не читали? Я могу дать вам почитать.
И Володя получил пачку папиросной бумаги с бледным текстом.
— Я верну через два дня, — заверил его Володя, но Валерий Андреевич сказал, что возвращать не обязательно и он даже может дать почитать надежному человеку. При этом условие такое: тот человек не должен знать, у кого сам Володя получил текст, а Володя не должен рассказывать, кому отдал этот текст. Никому, в том числе и ему, Валерию Андреевичу.
Так Володя приобщился к самиздату. В течение следующего года он прочел значительное число самизда-товских страничек: «1984» Джорджа Оруэлла, «Слепящую тьму» Артура Кестлера, «По ком звонит колокол» Хемингуэя и много чего еще. Причем источником был не только Валерий Андреевич, и даже главным образом не он.
Через обмен самиздатом у Володи образовался круг новых знакомых, с которыми он обсуждал прочитанное.
Среди них особой активностью отличалась девушка его возраста, звали ее Жанна Агранович (познакомился с ней Володя на почве самиздата все в той же библиотечной курилке). По образованию она была биологом, работала редактором в издательстве «Знание». Она подробно и темпераментно рассказывала Володе о положении в биологической науке, где руководство захватили лысен-ковцы, которых она называла авантюристами и шарлатанами. Выйдя вместе из библиотеки, они часами гуляли по Волхонке, по Каменному мосту и набережной, разговаривая обо всем на свете. Жанна знала о лагерном прошлом Володи, в ее глазах он был героем, пострадавшим за правдивое слово, она много раз просила его рассказать о судебном процессе, «как все было на самом деле».
Постепенно они прониклись друг к другу доверием, стали видеться чуть ли не ежедневно. И единственная причина, почему эти отношения не перешли в любовь, во всяком случае со стороны Володи, — Жанна была внешне непривлекательна. Маленького роста, щупленькая, без сколько-нибудь различимых женских форм, лицо узкое, веснушчатое, обрамленное рыжеватыми волосами. Правда, на лице выделялись выразительные, всегда оживленные карие глаза. Но еще на примере толстовской княжны Марьи все знают, что когда у женщины нет никаких внешних достоинств, говорят о ее глазах… В общем, любви не получилось, но дружба сложилась крепкая, надежная. И когда на допросе в КГБ его спрашивали, обменивался ли он самиздатом с Жанной Лазаревной Агранович, он твердо повторял: «Никогда».
А происходило это так. В ноябре 1960 года Володя получил повестку: следователь КГБ вызывал его в качестве свидетеля. По какому делу — сказано не было. Это могло значить что угодно, даже пересмотр старого дела 1951 года. Володя пытался уговорить себя, что нужно быть спокойным, бояться нечего, но все равно ночь перед допросом спал плохо и явился по указанному в повестке адресу с головной болью.
К его удивлению, это было не учреждение, а обыкновенный жилой дом. Он поднялся на второй этаж и позвонил в обычную квартиру. Дверь немедленно распахнулась, на пороге стоял молодой мужчина в добротном сером костюме.