Красная каторга
Шрифт:
– В 1930 году подвалы были набиты до отказа, – рассказывает Дрошинский. Вели все новых и новых. Спросишь при удобном случае – кто такие, – ответъ–один вилочники. И каждую ночь их группами расстреливали в известном вам сарае.
И так, мы с Миловановым, два главаря восстания, активно боровшиеся с властью, – оставлены живыми, а обыкновенные рядовые, большею частью неграмотные крестьяне, гибли под пулями палачей, по чекистским «оперативным заданиям».
Но таков чекистский шаблон. За главным процессом над всякого рода вредителями, каэрами и диверсантами идет волна подвальных избиений с гибелью множества ни в чем неповинных
– При мне было расстреляно много монахов, – продолжал Дрошинский. – Вот я вам на днях покажу: у меня тут есть восчик один. Парень молодой из монастырских послушников. Два его родных дяди и один монах из Семиозерной пустыни расстреляны были на его глазах.
Федя Бородулин действительно не потерял своего послушнического облика и остался застенчивым и богобоязненным молодым парнем.
– Поступайка к нам на работу, – сказал я, хлопнув его по плечу.
– Да, не знаю как, – мнется Федя. – В клетках они, как арестанты, эти самые кролики. Жалко их.
– Вот, чудак, так ведь их иначе и держать нельзя – на воле они здесь зимой погибнут.
Впоследствии он все же перешел на работу в крольчатник.
У нас были установлены ночные дежурства для охраны животных, находящихся в коридоре без единой двери. Дежурный через известное время ходил между ящиками и затем сидел около железной печки и поддерживал в ней огонь. Как только железная печь переставала топиться, в нашем сыром, наскоро сколоченном помещении становилось холодно.
Обыкновено дежурный из белорусской четвёрки делал все обстоятельно и время зря не терял. Он водружал на печку большой котелок и ночью варил горох; Когда снедь оказывалась готовой, дежурный будил остальных из своей четверки и вся четверка, общими усилиями опоражнивала котелок. После этого ночного пиршества дежурный начинал варить новую порцию гороху к завтраку, а остальная братия ложилась спать. Долгая голодовка по подвалам, тюрьмам и этапам так истощила этих здоровяков, что им еще долго пришлось здесь восстанавливать свои силы. Как же чувствовала себя остальная масса лагерного люда, так-же голодавшая, да еще и выбивающая здесь трудный урок!
Иногда и я сиживал у этой железной печки и в беседах постепенно узнал историю всей «четверки».
Самый старший из них – Пинчук, попал сюда как кулак, не желавший идти в колхоз. Волотовский (комсомолец и активист) бежал, но неудачно из колхоза. Говоровский получил пять лет лагеря за соперничество с некиим сельским секретарем комячейки в соискании благосклонности некой комсомолки. Победителем оказался секретарь, ибо сумел его упрятать в лагерь и тем завоевать комсомолку. Сементковский бежал из спецпоселка.
Волотовский весьма неохотно рассказывает про свои приключения, но все же рассказывает.
– У нас село не такое и большое, – нехотя повествует он, – и расположено недалеко от границы. Актив у нас был большой. Как только началась кампания по коллективизации – мы, почитай что, всех соблазнили в коллектив идти. Потому – у нас до коллективизации ненадежный элемент каждый год понемногу отправляли в ссылку. И вот приходит распоряжение нашему всему селу переселиться на Кубань. Обещали нам там дать дома, хозяйства на ходу, отобранные от тамошних кулаков. Ну, и вот привозят нас туда в пустое село. В том селе ни одной-то живой души нет – пустое совсем село. Может быть кого убили, а кто с голоду умер: только в иной хате или бо на дворе мертвецы были. Ну, а хаты для житья
– Почему же жить нельзя в хатах?–интересуюсь я.
– Да хаты те поломаны: печи разрушены, не только окон – косяков – ни дверных, ни оконных – нет. А там в лес не пойдешь – лесов там нема. Да и починки в тех хатах столько – лучше наново построить.
– Как же устроился ваш коллектив?
– Да так и устроился. Бабы плачут. Хозяину ни к чему приступиться нельзя – неизвестно с какого конца дело начать. И опять неизвестно: на долго сюда пригнали, али бо нет. По Кубани, да и у нас, такое шло – не разобрать... Тех туда погнали, этих сюда... А тут еще надо на колхозную работу идти... Ну, я посмотрел – толку на тех местах не будет... Что там в том колхозе горе мыкать? Взял я, да и утик в город... Да малость оплошал: документ свой старый оставил. По документу меня нашли, да в лагерь и отправили...
Было ясно – парень что-то не договаривал о своих активистских грехах.
Пинчук и Сементковский говорили о своем деле мало и неохотно. Оба они были ограблены при раскулачивании и семьи их полностью погибли в спецпоселках от голода. Про происходящее на воле оба рассказывают с печалью. Тюрьмы полны и беспрерывно идут этапы в лагеря и ссылку. Все заключенные голодны: помогать им некому – семейства разорены и уничтожены... В тюрьмах сплошь крестьяне. Губят их, как скот и нет конца этому горю.
* * *
Молодой человек Гонаболину, вел себя примерно. Ничто не обнаруживало в нем ярого комсомольца, сексота и вора. О своем комсомольстве он всегда говорил вскользь. Я, по своей доверчивости, относился к нему хорошо, помогал, чем мог. Однажды ночью, помогая мне в работе с животными, он рассказал о себе.
– Не жизнь у меня была, а жестянка. Отца я не знаю, матери не помню. Вырос в воспитательном. А там попал в беспризорники. Одно время в Ленинградедаже на кладбище зимовал. Заберемся компашкой в какой-нибудь склеп, да и живем. Железную печь достанем – и совсем хорошо выходит. Но, однако, на юге зимовать куда лучше выходит. Так и катались зайцами: зимой – на юг, а на лето – в столицу. Любил я в столице жить.
– А сюда как попали?
– За раскулачивание. Видите ли, записался я в комсомол. Ну, устроили меня на службу по броне. Везде ведь есть броня для комсомольцев, в любом учреждении. Послали меня потом в деревню раскулачивать кулаков...
Стал я жалеть, не до чиста обирать... Донесли, конечно, на меня. Я было оправдываться, до скандала дело дошло. А меня сюда. Спасибо еще пятьдесят восьмой статьей не наградили.
– Здесь в лагере кулаки знают о вашей работе по раскулачиванию?
– Нет, нет... – поспешно сказал Гонаболин. – Я об этом только вам говорю. Что вы: тут как узнают – того и гляди голову проломают.
– Значит есть за что? – спросил я.
Гонаболин вздохнул.
– И наше положение, – развел он руками, – раз посылают, как не поедешь? И еще хорошо – в лагерь попадешь... А ведь можно просто пулю получить.
– Ого, дело, стало быть, серьезное.
– Да, уж лучше бы беспартийным остаться, – вздохнул Гонаболин.
– Стало быть и беспризорники попадают теперь в лагеря? – спросил я.
– Сколько угодно. Теперь уже не поедешь под вагоном в собачьем ящике, – живо арестуют. Если по первому разу попал – значит в исправительную колонию, а если вторично, то в лагеря.