Красная книга

Мельников Сергей

– Я вчера очень сильно за тебя перепугалась. Подумала: а вдруг ты не успел бы увернуться? Вдруг у этого урода всё получилось бы? А ты у меня такой красивый…

Она погладила меня по щеке, я смутился: «Ну мам!»

– Я, когда в милицию шла, хотела его убить. А он такой жалкий оказался, ползает передо мной, за юбку хватает. Весь в соплях, в крови… Я не смогла его ударить. Томас сказал, что он уедет из города и больше никогда здесь не появится. Сказал, нам больше нечего бояться.

– Хорошо, конечно, – хмыкнул я. – А может он за стёкла разбитые денег даст,

и за мою испорченную куртку?

– Уже дал. Купим тебе новую, моднее этой.

– Лучше кассеты. Куртка у меня есть.

– Совсем свихнулся со своей музыкой, – устало вздохнула мама. В голосе прорезались привычные сварливые нотки и исчезли. – Ладно, посмотрим, может и на то, и на то хватит.

– Спасибо, мам.

Я замолчал, вопросительно глядя, на неё, она не уходила. Сидела и смотрела на меня.

– Мам, мне в школу рано вставать.

– Да-да, – встрепенулась она. – Спи, сынок. – И вышла, тихонько прикрыв дверь.

Романчиков на самом деле больше не всплывал.

***

Ой какая сопливо-приторная сцена-то ночью была. Я даже подумал, что мне это приснилось. А может и правда это был сон? Когда на следующий день я вернулся из школы, никаких ментов у нас в квартире не было. Была мама. Рядом с ней, на журнальном столике, стояла пепельница с дымящейся сигаретой, а возле – стопка листков, вырванных из тетрадки, и я сразу понял, что это за листки.

– Что это? – она постучала пальцем по моим стихам.

Я молча попытался их забрать, но она отодвинула меня:

– Нет, подожди! Сядь! Сядь!.. – прикрикнула она, и я опустился на диван. Не драться же с ней.

– Значит, вместо учёбы у тебя голова забита этой дрянью? Ты уже скатился на четвёрки. Что дальше? Тройки? Двойки? Второй год? Вместо того, чтобы готовиться к институту, ты эти писульки пишешь? Стишки сочиняешь?

Я привычно молчу. Тускло светят лампочки в пластмассовой люстре. Злорадно хихикает младший брат. В глазах пляшут чёрные точки, и я думаю: только не приступ, не надо сейчас. А воздух густой и пыльный, и с трудом проталкивается сквозь сжавшееся до игольной толщины горло.

– Знаешь, что, сын мой? Я забираю у тебя плеер до конца учебного года. Закончишь год с похвальным листом – получишь его обратно.

– Нет, ты не можешь. Это подарок отца.

– Отца, который бросил тебя, когда тебе трёх лет не было? Отца, который не вспоминал, пока ты сам его не нашёл?!

– Ты же сама запретила ему со мной видеться!

– Был бы мужиком, это его не остановило бы! Он не мужчина! Осеменитель твой папаша, и ты таким же растёшь! Поганая кровь! Плеер сюда! Быстро! – заорала она и хлопнула ладонью по столику так, что опрокинулась пепельница.

Я аккуратно обернул наушники вокруг бирюзового корпуса и положил плеер перед ней. Мама схватила его и сунула под себя в кресло, будто я стал бы его забирать силой.

– Всё! Иди и готовься к институту!.. И больше никаких гулек! – прокричала она мне в спину.

Ночью, когда все спали, я вошёл в большую комнату. Листки с моими «стишками» так и лежали на полированном столике, придавленные пепельницей. Я вытащил их и

на цыпочках вышел в кухню. Там, сидя на табуретке перед вытащенным из-под раковины ведром я изорвал стихи в мелкие клочки. Я горел от стыда, я был ничтожно жалок. Мама права, во всём права. Настоящий мужчина не пишет стихов. Настоящий мужчина берёт любимую на руки и несёт, куда ему надо, не спрашивая согласия, а она радостно хохочет и смотрит влюблёнными глазами. Почему-то Сашу в этой роли я представить не мог.

***

Без плеера я жизнь стала невыносимой. Я больше не старался, не мог. Приходил домой, кидал дипломат и молча шёл на выход под нескончаемый мамин крик. Раньше меня защищали наушники, теперь – только расстояние.

После смерти Тимура у меня остался один собеседник – я сам, и с просо бродил по улицам, сидел в сквериках или шёл на набережную и смотрел на прибой. Я больше не мог закрыться ото всех музыкой – у меня её забрали. Поэтому пел про себя. Начну петь в голос и заберут в дурку к тимкиной маме.

«Следи за собой! Будь осторожен!».

В один из особо холодных и тоскливых вечеров я поехал к Сашиному дому. Нашёл скамейку в тени, прикрытую кустами, и долго сидел там с бешено колотящимся сердцем. Я дождался. Она подошла к подъезду с высоким широкоплечим парнем. Они страстно целовались, а я хватал ртом вдруг пропавший воздух.

Теперь я ходил сюда каждый вечер, получал мазохистски-извращённое удовольствие от того, что резал острой болью сжатое горло. Каждый вечер я проходил эту пытку, я вошёл в режим «чем хуже – тем лучше» и с радостным предвкушением ждал, куда он меня вынесет. Вынес он меня на крышу соседней девятиэтажки, но раньше меня нашёл её отец.

Он сел рядом и закурил.

– Будешь?

Я отрицательно покачал головой.

– Ну и правильно, – кивнул он.

Затяжки после третьей он собрался с мыслями.

– Саша сказала, что ты следишь за ней. Так нельзя, понимаешь? У неё своя жизнь.

Конечно, понимаю. Я просто надеялся, что она меня не заметит.

– Я люблю её, – глухо пробормотал я.

– Это понятно, – вздохнул он, – но тебе придётся самому с этим справляться, без неё. У Саши свадьба на носу. Её жениха ты уже видел. Они любят друг друга, и у них скоро будет ребёнок. Тебе в её жизни места нет, извини.

– Ребёнок? – я подумал, что он шутит.

– Так бывает, – пожал он плечами. – По её маме тоже долго не было видно, что она носит Сашу.

Он ушёл, а я остался. Идти мне было некуда. Для меня не было места в её жизни. А где-нибудь ещё для меня место было? Дома? Очень смешно.

Отравленный, испачканный, использованный, отвратительный самому себе, я вошёл в подъезд соседнего дома. С трудом переставляя ноги, поднялся пешком на девятый этаж. Мне повезло: навесной замок был уже кем-то спилен. Я вылез на крышу. Рубероид мягко пружинил под моими ногами, когда я шёл на край. Вешаться, как Тим, я не собирался. Мне и так нечем дышать, я не хотел затягивать на шее верёвку. Лучше закончить всё с лёгкими, заполненными свежим и холодным воздухом.