Красная луна
Шрифт:
Учти, если покусишься на самоубийство, тебя спасут, здесь вытаскивают с того света не таких, как ты, но зато будут убивать медленно, но верно. Способов мы знаем много.
Она выпрямилась. Повернулась. Пошла прочь из палаты.
Цок-цок. Цок-цок, каблучки. Интересно, что такое «гмерто»?
А Косов называет кавказцев — «чурками».
Эта девочка — не чурка. Эта девочка — принцесса.
Принцесса-экстремистка? Быстро же у нее отросли косы в тюрьме.
Завтра же она прикажет ее обрить.
ВЫПИСКА ИЗ ПРИЛОЖЕНИЯ К ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ
«Лия Цхакая, ученица грузинского философа Мамардашвили, сама — философ, философский факультет Тбилисского государственного университета. Дипломная работа — „Антропология мифа“. В Тбилиси знакомится с Александром Дегтем. Становится ультраправой по взглядам
Когда Архипа снова вели на ЭШТ, он наткнулся взглядом в коридоре на бритую девушку, которую два дюжих санитара вели по коридору навстречу ему. Нет, не из двадцатой комнаты. Из двадцатой — везут на каталке. И сгружают на койку, как мешок с камнями. Девушка шла своими ногами, испуганно, будто зверек, взглядывая вверх, исподлобья. Архип вздрогнул от черного удара ее глаз. Господи, какие огромные глаза! Нечеловеческие. У людей таких не бывает. Как… как у Спаса с хоругви, с образа в церкви…
Лысая голова девушки. Бритая его голова. Они оба, переглянувшись, усмехнулись.
Они по глазам — не по головам — поняли, увидели друг друга: «Мы одной крови, ты и я».
Лия остановилась около двери в женский туалет. Просительно посмотрела на санитаров. Те ухмыльнулись. Она скользнула в дверь туалета.
Его подтолкнул в спину санитар Андрюха: иди, иди, изголодался, небось, по хорошей порции тока!
Боль. Красная боль.
Он никогда не думал, что боль — красного цвета.
Нет, он так думал всегда.
Что это плывет там? Огромное, круглое, красное?
Это его боль плывет. Она наплывает и заслоняет ночь. Она заполняет собой мир.
Боль встает нимбом над его головой. И он смеется над собой, хохочет во все горло: смотрите-ка, а я и вправду святой, но я же никакой не святой, я преступник, я же убил, я убил! Я убил железной цепью человека! Я бил его, убивал его — уже мертвого! И я убил не только его одного! А скольких?! Я не помню!
Но я же убивал во имя! Я убивал во имя добра! Во имя справедливости! Во имя порядка!
Зачем вы казните меня-а-а-а?!
Красная боль.
Красная Луна в окне.
ПРОВАЛ
Ночь. Та вода, что была утром и днем — чистой, прозрачной, сапфировой, изумрудно-голубой, нынче, во мраке, — сине-черная, непроглядная.
У его ног плещет Байкал.
Байкал у ног, и они — юные. Он кичится тем, что он — круглый сирота. Кто как сюда попал, сбился в стаю. Кого родители кинули в детдом. У кого — их вообще не было: так себя и помнили всю крохотную жизнешку под забором. Кто из дому сбежал, из хорошего, теплого дома: воспротивился уюту, укладу, ханжеству, скуке, приключений захотелось, жизни взрослой, большой. Из Красноярска они добрались сюда, на озеро-море. «Славное море, свя-а-ащенный Байка-а-ал!..» — голосили они, напившись пива под завязку, на берегу, у перевернутых смоленых рыбачьих лодок. Луна в небе стояла с чуть красноватым оттенком, как апельсин, как новогодний мандарин. В Сибири не редкость красная Луна, особенно — осенью. Сентябрь, стоял сентябрь, и кедры гудели над Байкалом глухо, как гудит басом в храме наряженный в парчу митрополит: «Миром Господу помо-о-олимся!..» После пива они все, бритые, курили травку. Все тут были — и Зубр, и Ефа, и Оська Фарада по прозвищу Композитор, и крутой наци-скин,
«Не сомневаюсь, Бес, что ты ей понравишься. Ты ей уже понравился, — Зубр затянулся, передал косячок Уродцу. — Гляди, она уже подмигивает тебе. Спеши, скин. Миг наслажденья короток. Когда мы захватим недружественные страны и в том числе Польшу, я тебе обещаю, что у тебя будут две рабыни-полячки. И ты сможешь их насиловать, когда захочешь, и даже хлестать плетью. Послушнее будут».
Они еще раз случайно столкнулись в коридоре. И опять — около туалета. Аммиачный запах бил в ноздри. Она улыбнулась ему губами. Глаза не улыбнулись.
Они перекинулись только двумя словами: «Ты где?..» — «А ты?..» Она показала ему на пальцах номер палаты: два пальца, пять пальцев. Двадцать пять. Вечером он, крадучись, прошел по затемненному коридору в двадцать пятую палату. Когда он вошел, он сразу увидел ее обритую голову на подушке. Она лежала и ела апельсин. О чудо, апельсин! Он сел к ней на кровать. Больная рядом с ней странно вздергивалась, вскрикивала, иногда заливалась смехом, умолкала.
Не обращай внимания. Она несчастная. Она уже по-настоящему сошла с ума. Ее закололи. Меня тоже заколют. Они колют мне уколы, ты знаешь… — Она протянула ему недоеденный апельсин. — Ешь. Мне принесли… Ешь, не стесняйся…
Он осторожно взял апельсин. Отправил в рот. Жевал, глядел на нее. Она произнесла тихо, медленно, будто пропела:
Свастика, наш святой крест. Свастика, норд, зюйд, вест. Свастика, вечный ост — на Восток — до звезд.
Он вздрогнул. Схватил ее за испачканную соком апельсина руку. Ого, какая крепкая рука, подумал он, даром что маленькая.
Наша песня!.. — Он задохнулся. — Я так и знал, что ты…
Тише, — она прижала палец к губам. Улыбнулась. — Я написала слова.
Так ты… — Он таращился на нее во все глаза. — Так ты — Лия? Ты Цхакая?
Ну да, глупый. Жри апельсины! — Она сунула руку под матрац. Вытащила еще один апельсин. — Деготь и Хирург прислали. Они узнали, что я здесь. Вот прислали. Думаю так, что они подкупили персонал. Потому что передачу мне передали. Обычно здесь, если тебе с воли присылают передачу, ее не передают. Мне сделали исключение. Деготь наверняка засунул бабки какой-нибудь дежурной медсестре. И главврачу. Слушай, а эта красивая бабец, ну, главврач, ну, эта стервоза, она любит деньги?.. А?.. Может, нас с тобой… выкупят?..