Красная луна
Шрифт:
Еще шаг к ней. Можно рассмотреть начищенные медные пуговицы на рубашке. Какой на пуговицах рельеф? Ах, ну да, их крест. На заказ пуговички сделаны. В особой, тайной мастерской.
И как же ты будешь играть, не зная правил игры?
Правила расскажешь мне ты. Я понятливая.
Миг — и ее руки у него на шее. Его твердые губы — под ее губами.
Оторвавшись от него, отшагнув назад, улыбаясь, она сказала:
Будто с быком целуешься.
Это хорошо или плохо?
Он задыхался. У него темнело перед глазами.
Это отлично. Бык и волк — мои
Вот как. Я догадался. Ты зоофилка.
Может быть. Я умею говорить со зверями. Владыки должны уметь говорить с подданными, с животными и со жрецами.
Ты такая умная, что страшно.
Ты тоже умен. — От поцелуя у нее горели губы. — Но без меня ты не добьешься, чего желаешь.
А чего я желаю?
Она усмехнулась снова. Он сжал кулаки.
Власти.
Я желаю счастья святой Руси! — крикнул он.
Она снова сделала шаг к нему. Положила ладонь ему на губы.
Не ври, — тихо, жестко сказала она, уставив на него огромные, длинные, как брюшки зеленых стрекоз, пугающе светящиеся глаза. — Не ври, я врач. Я психиатр. Я вижу и знаю и чувствую все. Даже больше того, что чувствуешь ты. Ты хочешь власти. Безграничной власти. И в тебе большая сила. И ты к этой власти пойдешь по головам. По трупам. Ты прикрываешься твоей идеей, но ты животное, ты зверь, и ты рожден быть владыкой. И я помогу тебе добиться власти.
Он оторвал ее руку от своих губ. Тяжело дышал. Смотрел на нее. Его лицо маячило, плыло вблизи от ее лица, как большая, во мраке, широкая золотая лодка.
Ты? Ты — мне — поможешь? Что ты мелешь?
Еще раз скажешь «мелешь» — я…
Он не успел схватить ее за запястье. Она с быстротой бегущей по стволу белки сунула руку ему в карман, выхватила револьвер и сейчас стояла с револьвером в руке, наставляя на него дуло. Она смеялась. «До чего отборные, белоснежные зубы», - зло подумал он.
Я знаю приемы. Я нападу первым. Ты не успеешь выстрелить.
Она не шевельнулась. Ее губы смеялись. Ее зубы блестели. Револьвер в руке не дрожал.
Попробуй!
Он сделал выпад, но она опередила его. Повернувшись к нему спиной, она молниеносно наклонилась, подняла ногу и крепко, мощно ударила его пяткой в скулу. Потом, коротко и резко выдохнув: «Я-ах!» — отбежала на два шага, оттолкнулась ногой от каменного пола и высоко подпрыгнула, и обхватила Хайдера руками и ногами, сидя на нем верхом, как росомаха на таежной ели. Дуло уперлось Хайдеру в висок. Он попытался сбросить женщину с себя. Еще движенье, быстрое как молния — и ее пальцы с силой нажали две болевых точки на его затылке, на шее. Он взвыл. Он спрыгнула с него. Кинула на пол револьвер; он откатился вбок, к стене.
Где ты училась кунг-фу?
Он смотрел на нее как на диковину. На говорящего павлина. На лошадь с золотой шкурой.
Нигде.
А точнее?
Он наступил ногой на револьвер. Ногой подтянул его к себе. Наклонился, поднял. Повертел в руках.
Я же сказала тебе, я врач. Я должна все знать. И кунг-фу тоже.
Ты лечишь бойцов кунг-фу?
Бывает, и их.
Ты хочешь… лечить
Она, стуча каблуками по каменным плитам, подошла к нему вплотную. Стала рядом, лицо в лицо, обдавая его горячим, возбужденным дыханием. Ее возбуждение передалось ему — она слышала, как часто, беспокойно он задышал.
Да, Сулла. Да, Калигула. Да, Нерон. Да, Иоанн Грозный. Да, майн Фюрер, ты здоров. Как бык. Как волк. Ты болен только одним. У тебя нет пока этой страны. Этой страны, что должна лечь к твоим ногам, чтобы ты, как всякий другой тиран и диктатор, мог делать с ней все что хочешь. Но я помогу тебе, мой Чингисхан. Я довольно много понимаю в этой науке.
Она положила ему обе руки на грудь. Слушала ладонями, как бурно, тяжело бьется его сердце.
Он взял ее руки в свои. Крепко, больно сжал. Потом прижал всю ее к себе, ощутив всем собой жар, под вечерним открытым платьем, ее цветущего роскошного, пахнущего яблоней тела.
Чем? — спросил он ее губы в губы. Она провела кончиком языка по его крепким, чуть вывернутым кнаружи губам. Он сильнее притиснул ее к себе. — Чем ты поможешь мне?
Она наконец раскрыла губы. И он вошел в ее губы ртом, языком, зубами, всем собой, вбирая, пронзая, всасывая, вглатывая ее в себя, как волк пожирает и глотает добычу.
Когда он оторвался от нее, тусклая лампа над дверью насмешливо мигнула им раз, другой.
Я уберу всех, кто будет мешать тебе, с твоего пути.
Пока он шел домой, он выкурил пачку сигарет.
Он решил пройтись от Бункера до дома пешком.
Ночные улицы любимого города располагали к размышлению. Слишком много сегодня произошло. Он решился на Хрустальную ночь. Ждать более было невозможно. Даже романтик Деготь стал обвинять его в бесхребетности и осторожничанье. А Баскаков — тот просто посылал его на все буквы. Соратники! Друзья! У него нет друзей. Нет и соратников. То, что он задумал, он сделал все сам. И всю подготовку пяти последних лет, когда приходилось уходить в такое глубокое подполье, которое и не снилось всем на свете движениям прежних времен, тоже продумал и осуществил он. Он разыскивал людей. Он сплачивал несоединимых. Он прекращал распри и ссоры. Он распределял обязанности и отдавал приказы. Он находил деньги на их великие дела, в конце концов. Немаленькие деньги!
И это по его, по его приказу в огромные группировки бритоголовых организовывалась слепая, тычущаяся юными щенячьими носами то туда, то сюда, бродящая бешеными соками молодежь юродивой страны.
Россия — юродивая?! Да, Россия — юродивая. А юродивым, чтобы они прозрели, надо выколоть глаза. Юродивым, чтобы они услышали, надо отрезать уши. Беда в том, что юродивые слышат не ушами, глядят не глазами и говорят не языком. У юродивых все происходит внутри них. У них внутреннее зрение и внутренний слух. Россия видит и слышит все — а сделать, умалишенная, ничего не может, ибо юродивые — бездельники. Им бы в мешке по дорогам слоняться, лицо к небу закидывать, срамные песни распевать.