Красная машина
Шрифт:
«Какие же возможности в ней, да еще и таятся? — мучительно думаю я. — Ну, огонь тушить, а его будет с излишком. Говорили еще что-то насчет дегазации-дезактивации, это вроде бы когда водою из брандспойтов по зараженной поверхности…»
Сержант закладывает большой палец за сияющую пряжку ремня, насмешливо смотрит сверху вниз. Вот-вот скажет: «Та-ак!..»
— Та-ак, — говорит сержант и прищуривает на, меня глаз.
— Могу я ответить, товарищ сержант? — произносит Шигарев.
— Отвечайте! — не подозревая подвоха, великодушно
— Значит, так… После применения по нашей машине крупной атомной бомбы машина превращается в радиоактивную пыль, выпадает в виде осадков на голову противника и уничтожает его!
Сержант Раздайбеда некоторое время молчит. Потом все же усмехается. Сейчас он тоже что-нибудь скажет, а пока можно посмеяться.
— Машина в пыль, значит? Все шуткуете, рядовой Жигарев? А я вот зараз проверю машину, и, если хоть одну пылинку найду в кабине, можете пойметь совесть в увольнение не записываться. Ясно?
— Так точно, — притворно-бодро соглашается Жигарев, и всем ясно, что Раздайбеда найдет в кабине все, что захочет найти, и мы даже знаем, что он спросит после этого: «Та-ак, бачылы?» Если Жигарев ответит ему но-украински «бачыв» (видел, мол), а Жигарев именно так и ответит, то благодаря такой хитрости Витька, может, и попадет в увольнение.
— Начнем тренировку, — говорит сержант. — Рядовой Пестов работает за первого номера, Жигарев — за себя, —
Сержант извлекает секундомер. Смотрит сверху вниз, то на нас, то на часы.
— В районе второго гаража… горит самолет! Действуйте!
«Да откуда в районе второго гаража могут взяться самолеты?» — успеваю подумать я. Но щелкнула кнопка секундомера, и теперь — не зевай!
Я срываюсь с места, даже, кажется, стукаюсь плечом
о Раздайбеду, подлетаю к пожарной машине. Надо отстегнуть закрепленный на крыше пеномеханический ствол и, не потеряв его, откинуть боковую крышку отсека, где, как в хозмаге, на полке стоят свернутые в рулоны шланги. Хватаю шланг, потом (что там кино о ковбойской ловкости!), держа за один конец, что есть силы швыряю рулон от себя по земле. Он должен размотаться! Должен, но завалился набок, змей проклятый! На полпути…
— Отставить! Повторим сначала!
Конечно повторим. Теперь полчаса — не меньше — повторять будем. Знаю я сержанта.
Даже занятия со штурмовой лестницей, когда надо лезть на четвертый этаж, когда если сорвешься — по чертежам не соберут, — так даже тогда легче, потому что наш начальник, капитан Андреев (тот, что меня в пожарники записал), делает все как-то интересно, с шуткой, с подходом. А сержант в который раз свое:
— Швидче работайте. Борьба с огнем — это прежде всего борьба за время.
К вечеру я так устаю, что едва держусь на ногах. Будь такое на гражданской работе — я наверняка имел бы три выходных, но крайней мере.
Вечером я пишу письмо Нине. Вру и сам верю, что летаю стрелком-радистом на громадном серебряном ракетоносце, что очень устаю,
— Слушай, Вася, а не забить ли нам серьезного «козлика»? — предлагает мне Витька Жигарев. Соломенный чубчик его старательно приглажен на лоб, золотая коронка задорно поблескивает. В руках у Витьки — деревянная коробка домино.
— Потом. Вот письмо допишу. — Я загораживаю ладонью строки о том, как в последнем полете удачно стрелял из турельного пулемета, и о всяких других военных подвигах…
— Письма — это ерунда, — убежденно заявляет Жигарев, — главное — личное общение. Понял?
А что, наверное, он прав? Что-то не очень Нину мои письма трогают. Потому и «взялся» я за подвиги.
Витька Жигарев — самый развеселый человек на свете. И к тому же парень мыслящий. В окружной газете он в военкорах ходит, а месяца два назад даже на сборы ездил. Он сам говорит, что, если бы не автодело, стал бы журналистом. А шофер он отменный. Экстра-класса. До армии таксистом работал. Нашу красную машину Витька содержит в образцовом порядке. Сержант знает об этом не хуже нас, потому и прощает иногда Жигареву его остроты. Есть, правда, и у нашей машины один недостаток — за последнее время что-то плохо включается высшая передача. И в такие минуты я слышу, как скрежещет железо, и Витькина шея становится багровой от натуги.
— А чтоб тебя разорвало и прихлопнуло! — всегда одинаково ругается Жигарев и все же включает передачу. Жигарев говорит, что машине нужна «капиталка», что свое она отбегала. Раз Жигарев говорит, значит, так и есть.
Во время полетов мы лежим возле машины на траке. Сержант обычно спит, положив крупную голову на вытянутую руку. Мы с Витькой по очереди дежурим — поглядываем на взлетную полосу.
— Слушай, Вить, а когда-нибудь здесь бывали пожары?
— Чудак! Конечно бывали. В прошлом году в совхозе рожь загорелась…
— Я не об этом. Самолет когда-нибудь горел?
Сержант приподнимает голову и сердито смотрит в мою
сторону. Разве я сказал что-нибудь не так?
— Нет. Такого не бывало, — отвечает Жигарев. — Пусть себе еще сто лет летают, а мы спать будем. Верно, товарищ сержант?
Этого Раздайбеда вроде бы и не слышит. Поворачивает голову, принюхивается.
— Пестов! Проверьте кран закрытия бромэтиловой установки, что-то травит вроде.
— Есть! — говорю я и встаю с травм.
ВПП — взлетно-посадочная полоса — метрах в двухстах от нас. По ней скользят самолеты, взмывают вверх, и шум стоит такой, точно небо надвое разрывают, как громадный кусок голубой материи.