Красная тетрадь

Беляева Дария Андреевна

Я смотрю на упаковку крабовых палочек.

– Значит, мы будем питаться палочками и конфетами? Ура!

– Садись в санки, я тебе говорю.

Но я лежу. Тогда Володя подходит, тянет меня за собой.

– Глупыш, я же ради тебя стараюсь.

Он поднимает меня на ноги, подводит к санкам, я сажусь, и Володя тоже садится, прижимает красные ладони к лицу и вдруг плачет:

– Ты почему плачешь? – спрашиваю я. – Мужчины не плачут.

– Перчатки забыл.

– А-а-а-а, – говорю я и хватаю

его за руки, растираю, пытаюсь согреть, но горячее всего все равно Володины слезы.

Потом он говорит:

– Всё, Боря, хватит. Пошли. Надо успеть до восьми, в восемь закроется тетя Тамара.

Мы спешим вниз, мне даже удается спуститься с горки, огни гирлянд летят мне навстречу.

У тети Тамары тепло и хорошо, она много смеется и дает нам конфет. Я тут же разворачиваю любимую свою конфету, она называется «Маска». Красивую обертку, черную с золотом, я сую в карман.

– А еще можно? – спрашиваю я.

Володя говорит:

– Не попрошайничай. Извините. Мама завтра вам занесет. Я просто деньги забыл, а сейчас так холодно.

Тетя Тамара смеется. У нее большой нос и черные кудри. Мы берем пакет с конфетами и выходим из магазина, снова в холод и темноту. Мне тут же хочется обратно, там ведь тепло и светло, и шоколадом пахнет.

Не успеваю я сказать об этом Володе, как меня хватает отец, легко поднимает на руки. Конфеты рассыпаются по снегу, я свешиваюсь вниз, пытаюсь их собрать, отец держит меня вниз головой, как маленькую обезьянку, потом перехватывает поудобнее.

От отца пахнет водкой, и он оглушительно смеется, когда перехватывает меня и поднимает, смеется прямо мне в ухо.

– Ничего не забыл, Вовчик?

Тут Володя врезается в отца, чуть не сбивает его с ног, хватает меня, они тянут меня в разные стороны, мне больно, я громко об этом сообщаю, но никто не обращает внимания.

– Отдай! Отдай! Отдай!

– А ты отбери!

Володя первый понимает, что мне больно, падает на снег, плюет в сторону.

– Оборзел совсем, – говорит отец, я снова пытаюсь сойти с его рук, чтобы собрать конфеты, но он не дает.

– Я не хочу, чтобы ты и его забрал! – говорит Володя. – Тебе меня мало?

– Что-то я не наблюдаю у твоего братика косичек и бантиков? Такой же мужик, как ты, как я. Мужик должен воевать. Это суть. Это твоя суть, его суть, моя суть.

Я сказал:

– А баба тогда?

– Баба должна рожать. Дело бабы – ноги раздвигать, а ты – солдат. Возьмешь пушку и пойдешь воевать. Это природа. Ты что ль умней природы, Вовчик? Это она для тебя определила. Ты с этим червем в башке родился. Ты только на это годен. И брат твой только на это годен. Чего ты орешь? Чего ты орешь, как баба?

Отец разворачивается и по заснеженной дороге идет к дому.

Володя собирает конфеты –

не для себя, а для меня. Отец держит меня на руках.

– Брат твой удумал, – говорит отец доверительно. – И никаких истерик. Жизнь есть жизнь.

Все в огнях и такое красивое, теплые папины руки прижимают меня к себе, от отца пахнет водкой, брат собирает конфеты, и я смотрю на брата, он все отдаляется и отдаляется, и я зову его. Мне становится страшно, что отец унесет меня куда-то, где не будет Володи.

Я моргаю, и вот я уже куда старше.

Я сижу на вокзале, вытянув ноги, и курю. Зябко, и скамейка холодная, но покурить можно только снаружи, где пути. Володька покупает чай, а я чувствую, как у меня начинается насморк.

Ко мне подсаживается мужик.

– Такой маленький и куришь уже.

– А? – говорю я.

– Это кто тебя так?

Я дотрагиваюсь до фонаря под глазом – болит, щиплет, прямо ой.

– А, – говорю я. – Батя.

– Понятно, малец. А едешь куда?

Я смотрю на поезд, теплые огоньки, темные силуэты. Скоро Новый год, все разъезжаются по домам.

– Да никуда. Просто хочу, чтоб люди вокруг. Мне атмосфера нравится. Поезда туда-сюда, люди вот, ну по типу вас. Люблю, что здесь людно.

Мне очень даже хочется, чтобы чувак оказался торговцем органами, грабителем, маньяком, шпионом, блядь, с иной планеты.

Но это по ходу дела обычный мужик, как все другие мужики.

– Скучный вы, – говорю. – Хоть бы нож достали.

– А зачем? – спрашивает он.

– Ну скучно. Скучно живем.

– А, – сказал мужик. – Ну и хорошо, что скучно живем. Нет ничего лучше, чем на свете скучно жить.

– Это как посмотреть.

Все же решаю поглядеть на мужика. Высокий, тощий, глазастый. Похож на взъерошенную птицу.

Шиза, думаю я.

– Значит, папа твой тебя бьет?

– Он бы и вас побил, – говорю.

– Солдат?

– Ага.

– Ну, не худший отец.

– Мог бы и бритвочкой, конечно, – говорю.

– Я хуже. Я своего сына в лесу оставил. Много лет назад.

– А, – говорю я. – Понятно.

Шиза, конечно.

– Так было нужно.

– Кому?

– Всем людям. Он для всех людей.

Я резко протягиваю к нему руку, трогаю его лоб – не горячий. Нет уж, думаю я, понятия не имею, что там с тобой, больной ублюдок, и разбираться не хочу.

– Идите-ка вы, дяденька, – говорю. – Только сигарету дайте.

– Да я бросил.

– Тогда просто идите.

Он поднимается, его шатает. Я спрашиваю:

– Не пьяный?

– Нет.

– А то замерзнете.

– Не пьяный, – говорит он и смеется, а потом наклоняется ко мне близко-близко, так что я могу каждое пятнышко в его глазах различить, и говорит: