Красно-коричневый

Проханов Александр Андреевич

– Они на университетских кафедрах и в торговых киосках, в иностранных посольствах и в развлекательных ночных заведениях…

Он вел рукой, прикасаясь то к озаренному зданию Университета, похожему на зажженный в ночи костер, то к мишуре торговых лотков на проспекте с миганием разноцветных лампочек, то к огненному колесу в Парке культуры, то к белой, наполненной ядовитым кипятком мэрии. Казалось, Москва откликается на его прикосновения миганием реклам, пульсацией мостов, бегом беззвучных туманных корпускул, пропадавших в дожде. Город слышал его, подчинялся ему, посылал зашифрованные сигналы и коды. Передавал информацию,

скрывая в своем огненном неясном орнаменте огромную тайну заговора.

– Наши люди везде! Они подымутся по первому слову! Хочу, чтобы ты был с нами, разделил радость победы!

Пленительное, желанное улавливал Хлопьянов в словах Каретного. Напрасно он мучился и искал. Напрасно сомневался, не верил. Был готов на последний отчаянный шаг непосвященного безумного одиночки. Существует мощный законспирированный союз патриотов, неразгромленная разветвленная оппозиция. У нее есть ум, деньги, организационный талант, боевые формирования, средства агитации и контрразведки, средства маскировки и дезинформации. Он, Хлопьянов, был введен в заблуждение умной конспиративной игрой патриотов. Видел в них врагов и только теперь, вознесенный на кровлю дома, познал истину – существование тайного плана, направленного на спасение Отечества.

Он чувствовал облегчение, любовь к Каретному. Больше не надо было скрываться, действовать в одиночку, изнурять себя безнадежными безответными поисками. Он нашел друзей и союзников. Может слиться с ними, прислониться к ним, у них искать защиту и вдохновение.

Смотрел на Каретного, на его мокрое близкое лицо, и оно ему казалось мужественным и прекрасным. Они стояли не на черной железной крыше с покосившимися антеннами и ржавыми вентиляционными трубами, а на стеклянно-золотистой палубе небесного корабля, созданного из неизвестных, неземных материалов.

– Мы поручим тебе очень важный участок работы! Ты будешь бороться с врагами Отечества, где бы они ни находились! В посольствах Америки или Китая! В торговой лавке или в Доме Советов! Мы дадим тебе огромную власть, ибо верим, ты распорядишься ей во благо России! Мы дадим тебе огромные деньги, ты не будешь ни в чем знать нужды и распорядишься этими деньгами во благо России! Мы обеспечим тебя уникальной информацией, и она сделает тебя непобедимой, с помощью этой информации ты разгромишь врагов России! Я проверял тебя, подвергал испытаниям, и ты выдержал все искушения! Предлагаю, вступай в наш союз!

Каретный казался Хлопьянову огромным, прекрасным. Его мокрая одежда прилипла к атлетическим мускулам. Его лоб светился, словно был из белого мрамора. Его глаза сияли, а говорящие губы вместо слов порождали огненные видения. Он возвышался над Хлопьяновым на фоне ночного города в многоцветных туманах и радугах, и казалось, с этой кровли видны неоглядные дали, пустыни и тундры, дельты великих рек и вершины великих хребтов. Каретный в своем всеведении царил над миром, вручал Хлопьянову власть над земными пространствами.

Это было высшее наслаждение, сладчайшее, ниспосланное ему чудо. Его душа раскрывалась в цветок. Раскрывала упругие свежие лепестки, готовая вспыхнуть в своей сокровенной огненной сердцевине.

Но – легчайший поворот головы, порыв холодного ветра, брызги ледяного дождя и какой-то мучительный звук, словно ударилась о крышу мертвая птица. И больная память о том, что это уже было когда-то. Кто-то стоял

на кровле разоренного храма, изведенный долгим постом, и другой, великолепный и сильный, искушал его, предлагая богатства и царства.

Хлопьянов очнулся. Стеклянная палуба небесного корабля лопнула, как мыльная пленка. Он снова упирался замерзшими стопами в ржавое железо, из соседней вентиляционной трубы несло зловоньем, а над городом, над его черным пятнистым пространством взвилась, словно где-то замкнулось электричество, искристая спираль. Как жгут, роняя искры, унеслась ввысь.

Он смотрел на Каретного. Тот был рядом, скрючился от холода, дышал ядовитым ртутным паром. Одна половина его лица дрожала, натертая блеском. Другая была черная, как уголь, и на ней одиноко и дико светился выпуклый глаз.

– Я услышал тебя, – сказал Хлопьянов. – Буду думать… А теперь я пойду…

– Хочешь, пройдем чердаком? Тут ближе и сухо…

– Нет, я прежним путем…

Они не простились, не пожали друг другу руки. Каретный прогромыхал по крыше, скрылся в чердачном окне. А Хлопьянов, цепляясь за мокрые ржавые поперечины, слыша гром воды в водостоке, шум черного близкого дерева, спустился вдоль сырой, пахнущей дождем и известкой стены. Сутулясь, чувствуя, как текут за ворот ледяные струи, прошел сквозь ветреную черную арку. Вышел на озаренный, с проносящимися машинами проспект. Встал под фонарем, рассматривая свою раскрытую, в рыжей ржавчине ладонь, натертые о железо пальцы. Было странно видеть свою пятерню, растопыренные грязные пальцы. Ощущать свою телесную сотворенность, свою бренную плоть, в которой, пленная, билась и томилась душа.

Глава двадцать седьмая

И вдруг, после всех потрясений он почувствовал, что духи тьмы отступили. По мановению чьей-то повелевающей длани, чьего-то указующего перста отпрянули, скрылись. Быть может, на время затаились на темных чердаках, спрятались в разрушенных колокольнях и остывших дымоходах. В первые осенние дни город, освобожденный от власти духов, облегченно вздохнул. В золотистом туманном воздухе, среди кровель, фасадов, чугунных решеток, на прозрачных бульварах и скверах реяла неслышная весть, сулившая облегчение и помилование.

Этой вестью было появление Кати у него на пороге, когда она положила на стол два билета на поезд. На север, на Белое море, в Карелию.

– Поверь мне, так надо… Поедем…

Глядя, как в окне золотится бледное московское солнце и водянистая полоса дрожит, переливается на бабушкином старом ковре, зажигая ворсинки на вышитых маках, он соглашался. Словно отталкивался от берега, отдавался спасительному потоку.

– Верю… Едем на север…

Они в тесном купе, вдвоем. Медленный, набирающий скорость скрип железных колес. Осталась позади озаренная привокзальная площадь. Тронулся, заскользил назад обрызганный дождем перрон. Залетел в окно легкий завиток дыма. Замелькали придорожные строения, городские массивы с рябью освещенных окон. Он чувствовал, как начинают отдаляться, отпускают его цепкие страхи, отступают обиды и подозрения. Словно поезд, одолевая притяжение города, оставляет позади притаившиеся на чердаках, укрытые на старых колокольнях цепкие страхи и мучительные подозрения. Она, его милая, сидит рядом с ним в маленьком чистом купе, смотрит на него любящими глазами, и поезд их уносит на север.