Красно-коричневый

Проханов Александр Андреевич

Он смотрел на толпу, и ему было тоскливо.

Где народ? Где несметные толпы, которые недавно черным варом заливали московские площади? Огненные знамена, хоругви? Где праведные гневные клики, рев мегафонов, песни войны, революции? Куда исчезли отважные свободолюбивые люди? Засели по домам, по тесным утлым квартирам, по замызганным кухням, где жены ставят перед ними тарелку супа, кладут ржаной ломоть, и те, опустив глаза, хлебают, аккуратно подставляя под ложку ладонь, в то время как он, Хлопьянов, сидит, прикованный к золоченому креслу и наводчик на полградуса поднимает орудие, чтобы первым же выстрелом вырвать из Хлопьянова сердце?

Он знал, что и остальные защитники чувствуют то же самое. Приднестровец за соседней колонной,

Морпех, привалившийся к железному сейфу, Красный генерал, нахохлившийся, как ястреб на стожке сена, – все они думают, где же народ, за который они станут сейчас погибать? Почему к месту казни слетелись одни враги? Ликуют, глумятся, торопят палачей!

Хлопьянов не мог шевельнуться, словно его и впрямь приковали. Из-под локтя выступал лакированный, с позолотой поручень. Затылок упирался в удобную выгнутую спинку. И не было сил подняться, шевельнуть окаменелыми мускулами. И только душа бессловесно, без надежды на спасение и чудо, молила: «Господи!.. Защити!..»

Сверху по лестничному маршу застучали башмаки. Молодой радостный голос, захлебываясь, закричал:

– Воздух!.. «Вертушки»!.. Руцкой по рации вызывал!.. Подмога, мужики!..

На этот молодой счастливый крик все обернулись. Хлопьянов почувствовал, как в его сердце упала горячая капля света. Его молитва была услышана. Чудо состоялось. Чудо в центре Москвы. Чудо о вертолетах. Чудо о его, Хлопьянова, спасении.

Он оторвался от кресла, кинулся к окнам, не боясь выстрелов снайпера, удара танковой пушки. Прижался лицом к толстому сияющему стеклу. Поднял глаза ввысь, продолжая молиться, создавая из синей пустоты темные, удлиненные тела вертолетов. Созданные его молитвой, они возникли из-за выступа карниза, выплыли в пустое яркое небо. Два штурмовых вертолета, длинные, как щуки, в прозрачном оперении винтов, с горбатой кабиной, с растопыренными плавниками подвесок, где было плотно и тесно от ракет и реактивных снарядов.

Вертолеты медленно, словно щупая воздух, вышли на открытое пространство. Сыпали сверху шелестящий стрекот. Казалось, этот металлический стрекот порождает на реке сверкание и блуждание солнца. Вертолеты медленно описывали дугу, летели к гостинице «Украина». Поворачивались носами, курсовыми пушками, остриями ракет и снарядов к мосту, к застывшим танкам. Сейчас распушат винты, разгонятся, разлетятся в небе по невидимой скользкой кривой, впиваясь прицелами в мерзкие, похожие на пятнистых лягушек танки. Из-под днища выпорхнет черно-красный огонь с заостренной копотью. На конце отточенных струй на мосту вспыхнут танки. Покатятся, перевертываясь, проламывая ограждение, тяжко сваливаясь в реку. А им вслед все будут лететь малиновые взрывы. И там, где только что в небе парили легкие винты, – лишь пепельный след, сносимый ветром.

Вертолеты завершили свой круг и медленно, неохотно покидали небо над мостом. Удалялись вдоль реки. Пропадали в дымке, в прозрачном сверкании, превращаясь в точки, в ничто.

Обманутый, оставленный всеми на земле и на небе, Хлопьянов вернулся на место. Тяжело уселся в свое золоченое кресло, сжимая автомат. И все, кто оборонял парадный подъезд, тяжело и угрюмо занимали позиции за опрокинутыми сейфами, за колоннами, за выступами мраморных стен.

Прошуршало, прохрустело стекло. Словно в зеркально-прозрачной поверхности распушилось несколько одуванчиков. Серый комочек трещин с круглыми отверстиями, из которых, как пыльца или иней, прянули облачка стеклянного сора. Пули влетели в холл, вонзились в потолок, застряли в лепной штукатурке.

Еще одна очередь оставила на стекле дымчатый росчерк, словно по окну пробежало невидимое существо, оставило свои отпечатки. Пули просвистели у колонны, одна чмокнула в мрамор. Хлопьянов теснее прижался к колонне, угадывая направление стрельбы. Работал танковый крупнокалиберный пулемет, но не с моста, а с набережной, через реку, где удобно под деревьями разместились четыре танка, опробовали свои калибры.

Его

зрачок, блуждая по удаленной набережной с редкими полуопавшими липами, приблизился к мосту и уловил на окончании танковой пушки белую плазму выстрела. И пока запоминал эту плазму и вялую, вслед за ней, метлу дыма, его ухо, грудь, тонкие внутренние перепонки содрогнулись от тупого удара. Дом колыхнулся, словно ему ударили под дых, и он со стоном нагнулся. Танковый снаряд ворвался в перекрытия этажом выше. Гул от удара медленно расходился по дому, как круги по воде. Защитники слушали этот удар и волны гула.

Стекло, перерезанное пулеметной очередью, рухнуло, как падает лед с карниза. Осколки скользко полетели по мраморному полу, и один, остроконечный, как льдина, подлетел под самое кресло Хлопьянова. В освобожденное, без стекла, окно ударил ветер и сочные звуки города – рокоты, бессловесные крики, автоматные очереди, крики ворон.

– От окна подальше!.. Стеклом посечет!.. – кто-то крикнул за спиной Хлопьянова, и он не успел определить, чей это голос.

Снова выстрелил танк. Глаз продолжал удерживать качнувшуюся пушку, дернувшуюся на гусеницах машину, а ухо, сердце, вся ужаснувшаяся плоть содрогались от удара, который взломал бетонную стену, и взрывная волна раскрывалась, как черный бутон, наполняя самые дальние углы и отсеки здания бархатным гудящим цветком.

Сверху, вдоль фасада, сыпалось стекло, разбивалось о ступени портала. В проем окна дул свежий ветер с реки, кричало воронье, улюлюкала и ликовала толпа. Хлопьянов сидел в золоченом кресле, перед танковыми пушками, и в нем не было страха, а раскаленная, похожая на веселье ненависть. Эту ненависть он посылал навстречу наведенным орудиям, ликующим мерзким зевакам и еще кому-то, кому было угодно завершить его, Хлопьянова, жизнь этим сидением в атласном кресле, под прямой наводкой сбесившихся танков.

– Бей, сука!.. Возьми полградуса ниже!.. – говорил он сквозь оскаленные зубы, выдувая сквозь них вместе с горькой слюной свою ненависть и веселье. – Давай, наводи!

Он был готов вскочить, подбежать к окну, рвануть на груди рубаху. Подставить грудь под удары танков. Глумиться над врагами, побеждая их своим бесстрашием, ненавистью:

– Суки!.. Суки проклятые!..

Танки били по средним этажам. Снаряды ломали стены, крушили перекрытия, наполняли кабинеты и коридоры огнем и дымом. Испепеляли мебель, ковры, документы, портреты на стенах, зазевавшихся клерков, пробегавших по коридорам защитников. Здание качалось и стонало, словно ему ломали ребра, дробили коленные чашечки, отбивали печень и легкие. Дом был подвешен на дыбу, и его истязали и мучили. Вгоняли костыли и железные гвозди. Распарывали живот. В открытых переломах блестели кости, хлестала кровь, и глаза заливали мутные слезы.

Сквозь гулы орудий, стеклянные осыпи, летящие на асфальт, перепады давления, когда взрывная волна, ослабленная этажами, опадала в вестибюль, раскачивала люстру у потолка, Хлопьянов услышал у себя за спиной автоматные очереди. Из темного коридора катились звуки боя, словно плотный пыж, закупоривший коридор, проталкивался тычками и ударами. Протолкнулся, и вместе с треском стрельбы, растрепанный, взъерошенный, как птица, пропущенная сквозь дымоход, из коридора вынесся парень:

– Прорвались!.. ОМОН!.. Перебили наших!.. Тикаем все!.. – он метался по холлу, волоча за собой автомат, забыв о нем, спасаясь от смертельной опасности, настигавшей его из черной дыры коридора. Там, откуда он выскочил, клокотали, приближались, еще невидимые, плотные силы атаки. Были готовы вырваться из раструба веером пуль, взрывами гранат, серым камуфляжем омоновцев. Истребив защитников холла, штурмующие рассыпятся по этажам, подбираясь к кабинету, где худенький зябкий Хасбулатов ссутулился в простенке, заслоняясь от танковых пушек, и ветер вдувает в разбитые окна белые занавески. – Тикаем!.. Побьют всех! – безумно выкрикивал парень.